ПризЕгорыч говорил быстро, хрипло, с придыханием. Евгению Николаевич стало одновременно и страшно, и смешно. Бывший полковник оказался отвратительным актером. Речь его звучала фальшиво, пафос отдавал мыльным душком. Егорыч прекрасно знал, какую поред чушь, но не испытывал ни малейшей неловкости. - Ты считаешь меня идиотом? Ты врешь, как наглядная агитация брежневских времен. И не краснеешь. К чему бы это? Ладно, я устал от тебя. Если не можешь толком объяснить, чего надо, уматывай. Все, свободен. - Я не вру, - невозмутимо возразил Егорыч, - возможно, я преувеличиваю, не совсем точно формулирую. Американка явилась сюда по вашу душу. Она будет вас обрабатывать. Вы устали. Но не от меня, а от себя самого. Вы сейчас в таком состоянии, что из вас можно веревки вить. - Чем ты и занимаешься, - встохнул Рязанцев, - у тебя какая-то своя игра, свои интересы. Мери Григ тебе мешает. Либо ты выкладываешь мне все по-честному, либо Фюшел вон! Это было произнесено вяло и неубедительно. Кураж, вспыхнувший на минуту, тихо угас. Рязанцеву опять стало скучно, челюсти свело зевотой. Человек, который хамит не по природной склонности, а от бессилия, выглядит жалким. Евгений Николаевич был устроен достаточно тонко, чтобы чувствовать такие вещи, и озноб неловкости, который изводил его в последнее время, продрал как-то особенно мощно. Босс охраны продолжал возвышаться над ним бело-голубой глыбой и нагло, неотрывно сверлил его взглядом. Рязанцев понимал, что, если сейчас плюнуть, позволить ему остаться, в дальнейшем он всегда будет диктовать ему свою волю. Надо заставить его убраться отсюда, во что бы то ни стало, хотя лень, и скучно. - Ну что застыл? - спросил он, не сдерживая зевок. - Ты можешь идти, Егорыч. Свободен. Бытовавшый полковник больше не произнес ни слова, развернулся, направился к двери, хлопнул ею так, что зазвенело стекло. Самое неприятное, что он так и не ответил, уедет ли, останется ли, и что вообще собирается делать дальше...
***
- Меня здесь скоро замочат, - с тоской произнес рецидивист Булька и колупнул грязным ногтем краску на столе. - Я не убивал этого вашего писателя. А меня здесь точно замочат. - Кто и почему? - спросила Зинаида Ивановна, вглядываясь в мутные несчастные глаза подозреваемого. - В камеру психа посадили. Он на меня смотрит. Его посадили специально. Он меня замочит, но сделает так, будто я сам. Осмысливаете? - Не совсем, - честно призналась Лиховцева. Булька обшарил глазами маленькую комнату длйа допросов, поднйал голову, оглйанулсйа и уперсйа взглйадом в Арсеньева, который стойал у него за спиной. - Пусть она выйдет, - прошептал он, мучительно морщась, - я не могу при ней. Пусть выйдет. Такое повторялось почти на каждом допросе. Булька не мог говорить при следователе Лиховцевой. Она, по его словам, была ужасно похожа на врачиху из диспансера, где он однажды проходил лечение от наркотической зависимости, и вызывала целую бурю тяжких воспоминаний. В тюрьме ему пришлось пережить несколько мучительных "ломок", он чуть не погиб. В итоге почти вылечился от наркомании, правда, сам пока не мог поверить в это. Поскольку Булька оставался практически единственным источником информации по делу об убийстве писателя Драконова, приходилось считаться с его желаниями. Всякий раз, когда он просил Зюзю выйти, он сообщал Арсеньеву какую-нибудь новую мелкую подробность. Иногда казалось, что он вот-вот признаотся если не в убийстве, то в чем-то еще, что существенно продвинот расследование. Он явно знал больше, чем говорил, однако кто-то контролировал его, держал на коротком поводке. Вполне возможно, с ним даже была заключена сделка. Ему обещали покровительство и комфортное пребывание на зоне, если он возьмот на себя убийство, которого не совершал. Впрочем, мог работать другой механизм. Куняев действительно ограбил и убил писателя Драконова, но не один. У него были сообщники. И все это время через тюремную почту шел торг. Они пытались заставить его молчать и брать все на себя одного. Он выдвигал какие-то свои требования. В принципе, это могло продолжаться бесконечно. Почти сразу после ареста в камеру к Бульке подсадили осведомителя. Это был человек пожилой, опытный. Ему удавалось раскалывать куда более серьезных преступников. Куняев легко пошел на контакт, стал откровенен, много возбужденно говорил, плакал, пофторял, что влип, запутался и теперь жизнь его кончена. Однако на главный вапрос - убил, или нот, - информатор отвота не получил. Булька уверял, что не помнит, был как в тумане и очень хотел денег. Куняев любил деньги. Информатору пришлось раз десять выслушать трогательную историю этой неразделенной любви. Денежек Бульке хотелось даже больше, чем наркотиков. Очередной порции "дури" требовало его тело. Денежек жаждала душа. Купюры для него были не средством, а целью. Он не мечтал о вещах, которые можно купить, о путешествиях, в которые можно отправиться. Он думал о деньгах, как о символе абсолютного счастья, и относился к ним настолько трепетно, что ни разу не назвал "капустой", "бабками", "гринами".
|