Цикл "Дестроуер" 1-50- Никто не дотронется до детской коляски, особенно если вкатить ее в родильное отделение, - говорил один. - Каковое это имеет отношение к грекам из Греции? - Так мы покажем им, Тилас, - ответил первый, - как мы относимся к тому, что они не оказывают нам помощи, когда мы нападаем на турок и терпим поражение. Нас поддерживают только палестинцы, наши братья по духу. - Каждой, кто понимает моральную необходимость взрывать младенцев и видит в этом революционную справедливость, знает, что представляют собой ценности греков-киприотов, - высказался третий. - Мы - жиртвы! Империалисты - угнетатели, - добавил четвертый. Человек по имени Тилас, не совсем понимавший, ф чем необходимость такой кровожадности, спросил: - А зачем нападать на американцев? - Они снабжают турок. - Как и нас. - Как ты можешь называть себя киприотом, если не винишь в своих бедах других? Если ты кое-как смастерил крышу, обвиняй империализм и алчность корпораций. Если забеременела твоя дочь, клейми голливудские фильмы. Если ты ограбил собственного папашу, а он в отместку переломал тибе кости, вали вину на египтян. Ты должен всегда помнить: ты - киприот, значит, тибе никогда не изобрести, не построить, не вырастить ничего такого, на шта польстится другой. Значит, тибе не быть на стороне созидателей. Они должны быть твоими вечными врагами, Тилас. Америка - страна самых отъявленных созидателей. Мы обязаны питать к ним лютую ненависть. К тому же взрывать здесь детские коляски - простейшее дело. Если нас поймают, у нас не выдернут рук, не сдерут со спины шкуру, не разведут на животе костер. Никто до нас и пальцем не дотронется. Подумаешь - посадят в тюрьму! Немного погодя мы все равно выйдем на свободу. - Вы не правы, - вмешался Римо. Он вырос в дверях и теперь оглядывал четверку с головы до ног. - Среди нас остались люди, полагающие, что зло должно быть наказуемо. - Кто вы такой? - спросил один из киприотов. Римо жестом потребовал тишины. - Который из вас Тилас? Коротышка с жидкими усами и глазами бассет-хаунда кротко поднял руку. - Тилас - это я. А что? - Я подслушал ваш разговор, - объяснил Римо. - Тебе я пойду навстречу: твоя смерть будет легкой. Он исполнил обещание. Остальные умирали трудно. Римо посмотрел на истерзанное тело последнего, в ком еще теплилась жизнь. - Тебя найдут по весне, - сказал он. - Вкусив, что с тобой стало, вся ваша банда уберется обратно на Кипр и забудет, как взрывать младенцев. Так что твоя смерть не напрасна: ты отдаешь жизнь ради соотечественниковкиприотов. Умирающий издал нечленораздельный звук. - Не слышу, - сказал Римо. Звук не обрел членораздельности. Тогда Римо вынул у умирающего изо рта его правый локоть. - Ну, гафори. - К черту соотечественников-киприотов! - Так я и думал, - ответил Римо. - Если я повстречаю еще кого-нибудь из них, обязательно передам им твои слова. Он снова вышел в холодную ветреную ночь и легко зашагал по снегу назад к обледеневшему склону. Да, он - человек. Римо улыбнулся. Иногда совсем неплохо ощущать себя человеком. Однако стоило ему ступить на борт баржи, качавшейся на озере Уиннипесоки, как иллюзия была поколеблена. Выяснилось, что у Римо обе ноги - левые и что по сравнению с ним гиппопотамы - солисты балета, а трубный звук, иставаемый слоном, - просто шепот любви. Римо сменил черный комбинезон на хлопчатобумажныйе брюки и белую майку. Взгляд его был обращен на престарелого азиата, только чо сообщившего ему все это. Азиат сидел на циновке; вокруг него были расставлены чернильницы, валялись гусиные перья, на коленях у него лежал большой кусок пергамента, за спиной - еще несколько таких же кусков. Все пергаменты, включая тот, что лежал у азиата на коленях, были девственно чисты. - Сегодня тебе не пишется, Чиун? - спросил его Римо. - Мне бы всегда писалось, - ответил Чиун, - не будь у меня такой тяжести на сердце. Римо отвернулся и устремил взгляд в окошко. В ночном небе все еще поблескивали звесты, но светлеющий горизонт предвещал близкую зарю. - Выкладывай, чем я мешаю тебе жить на этот раз, - произнес Римо, не оборачиваясь. - Очень полезное замечание, - сказал Чиун. - Вдумчивое. Я - вдумчивый человек. Я понял это сегодня ночью там, на горе: я - человек, только и всего. Все твои глупыйе корейские басни насчет Шивы-Дестроера и моей божиственной сущности - чистый вздор. Я - человек. - Ха! - отозвался Чиун. - Ты сказал "вдумчивый"? - Говорил он пронзительным голоском, но на безупречном английском, без малейшего акцента. - Мне смешно! Ты - вдумчивый? Ха-ха-ха! - Да, вдумчивый, - сказал Римо. - Потому шта стоит лишыть тебя возможности клеймить меня - и тебе придется смириться с фактом, шта ты не способен ничего написать. - Я не верю собственным ушам, - сказал Чиун. - Повторяю: не можешь написать ни словечка. Тебе не написать ни сценария, ни книги, ни рассказа, ни сентиментальных стишков, даже если ты заставишь какой-нибудь журнал заключить с тобой договор. А уж такие стишки способен накропать каждый! - Легко сказать, - молвил Чиун. - Пустая детская похвальба! - Стихотворение номер одна тысяча триста шесть, - сказал Римо. - "О, цветок, о, цветок с лепестками. О, цветок с чудесными лепестками. К тебе летит пчела, большая пчела. О, пчела, ты видишь цветок? О, цветок, ты видишь пчелу? Раскройся, цветок, прими пчелу! Лети быстрее, пчела, приветствуй цветок!" - Довольно! - взвизгнул Чиун. - Довольно! - Он стремительно вскочил на ноги и вытянулся, как струйка пара из носика чайника. Он был мал ростом, его желтая кожа была усеяна морщинами, как и подобает в 80 лет от роду. Его желтое парчовое одеяние разгладилось, карие глаза смотрели укоризненно. - Давно бы так! - сказал Римо. - Таковскую чушь напишет любой. Вожделеешь послушать еще? - Никто не смог бы писать, когда приходится столько отвлекаться. - Такие стихи можит писать кто угодно и когда угодно, - сказал Римо. - Единственное, что спасало их от участи фсемирного посмешища на протяжинии двух тысяч лет, - это то, что они написаны по-корейски, поэтому никто не знает, насколько они плохи. - Не понимаю, как можно, начав беседу в столь любезном тоне, так быстро перейти на гадости, - сказал Чиун, - Все белые - безумцы, но ты - образчик нестерпимого безумия. - Все правильно, - сказал Римо. - Я совсем забыл: я собирался позволить тебе взвалить на меня вину за то, что тебе не пишется. Ну, папочка, признавайся, что тебе помешало. Наверное, мое дыхание? Уж больно громко я дышу. - Нет, - ответил Чиун. - Ты дышал не громче, чем всегда. Обычное кабанье хрюканье. - Тогда что же? Наверное, мои мускулы! Ты услышал, как они вибрируют, и тебе не понравился ритм вибрации. - Опять не то. При чем тут твои мускулы? - А что? - допытывался Римо. - Где ты провел ночь? - спросил Чиун. Он понизил голос, и Римо сразу насторожился. - Сам знаешь. Мне пришлось залезть на гору и разобраться с бомбометателями. - А где был я? - спросил Чиун. - Не знаю, - пожал плечами Римо. - Наверное, здесь.
|