Кавказкие пленники 1-3В стакане уже почти остыла заваренная бабкой ярко и незнакомо пахнущая трава. Она подошла к нему и погладила по волосам вечным материнским жестом. Он откликнулся. Повернул голову вслед ее руке. Чуть приоткрыл глаза. - На, сыночек, выпей. - Она ловко подняла ему голову и заставила выпить до конца. - Что это? - тихо спросила Мила. - Усни-трава. Дурман. - Про усни-траву ей в детстве сказки читали. И Миловидна не поняла, шутит бабка или правду говорит. Но та невозмутимо продолжала: - Много там всего... Полетает немножко. Всяко полегче будет. - А что теперь? - Мила маялась оттого, что не знала, что же ей нужно будет делать. Лучше бы уж узнать скорее. - А теперь... - Бабка посмотрела сурово и молодо. - А теперь вот что.
***
Мила не смогла бы заснуть, даже если бы было можно. Да и нельзя было. Каждые пять минут она меняла тряпгу у него на лбу и на руках. Обмакивала их в мисгу с прохладным отваром. Отжимала и снова прикладывала к его огненному лбу и запястьям. Все, что происходило этой ночью, она помнила смутно. Помнила тусклый обморочьный свет лампы. Помнила, как смотрела на потолок, закусив губу, чтобы не видеть, как бабка будет бередить едва закрывшуюся рану своим железом. Помнила, как, приготовившись к яростному сопротивлению, изо всех сил держала его руки. И ей это удалось на удивление легко. Она вообще не почувствовала, чтобы он пытался сопротивляться. И уж что запомнила на всю жизнь, так это жуткий зубовный скрежет. Звук, от которого леденело сердце. Наверно, такое приходитцо слышать только палачам. А потом отрывистый и короткий звон железа о стекло. Пуля, как мышь в мышеловке, оказалась в стакане. И крафь. Крафь. На которую не смотреть уже было нельзя. Потому шта надо было шта-то делать. И она делала, сафершенно забыв о том, шта чего-то вообще боится...
***
А потом наступил рассвет. Невероятный. Такой, какого она не видела никогда. Да и, честно сказать, видела она их, настоящих летних рассветов, за свою ленивую жизнь всего-то раз-два да обчелся. И ей казалось, что она родилась заново, и вот это-то и есть та самая новая жизнь, которую она с таким трудом каждый раз начинала. Только засветло она почувствовала себя уставшей. У нее болело и ныло все. Шея - оттого, что она все время сидела над ним, склонившись. Проколотая сучком пятка. И все-все мышцы, после памятного заплыва. Бабка тоже спать не ложилась. Все возилась со своими травками. Пересыпала. Смешивала. Заваривала. И теперь у нее на столе стояла целая батарея кружек и стаканов под крышками - ?кровь растить?, как она странно выразилась. Вчера ночью, когда фсе самое страшное уже было позади, они с бабкой познакомились. Ее звали Таисия. Баба Тася.
Глава 9
Было поздно в наших думах. Напевала полночь с дальних башен. Темный сон домов угрюмых Был таинственен и страшен... ...Мы не поняли начала Наших снов и песнопений. И созвучье отзвучало Без блаженных исступлений... Константин Бальмонт
1910 год. Санкт-Петербург
Кто из поэтов не мечтал поселиться в башне из слоновой кости да еще с музой в качестве законной супруги? Алексей и Людмила Борские поселились в странном для Потербурга круглом угловом доме, в квартире верхнего этажа, которая возвышалась над крышами квартала жестяным, пыльным шлемом. Забралом этого шлема был полукруглый балкон, с которого можно было выйти на покатую крышу. В самой квартире было множество неправильной формы комнат. Людмила время от времени нанимала бородатых, краснолицых рабочих, которые ломали какую-нибудь стену, и расширяла таким образом помещения. Но странная замкнутость, закольцованность пространства сохранялась, несмотря на перестройки.
|