Московский душегуб- Нет, Грумчик, я не в маразме и Алешгу не боюсь. Скоро сам поймешь, что я прав, а не ты. Еще одно скажу по секрету - не хочу спешить. Оторванную тыкву на другой стебель не присадишь. Такафских, как ты, Кеша, больше на свете нету, но и Алешка в единственном числе уродился. Паферь старику, не надувай щеки. Предоставь-ка лучше к завтра Таню Француженку. Погляжу, кто такая. Грум выгнулся снизу бледный, как после плача. - К завтра не сумею. Послезавтра приведу. - Чаек-то остыл? Пни-ка животину, пусть кипяточку принесет...
***
Утром Француженка чувствовала себя скверно и все пыталась вспомнить, кто же мог ее сглазить. Пришла к выводу, что не иначе это был старенький инвалид в метро, которому она сдуру подала милостыню. Непонятно, что на нее накатило. Нищих в Москве с каждым днем становилось все больше, они торчали повсюду, как ромашки в поле; привычный фон новой завидной жизни горожан, и никто, кажется, а уж Таня тем более, не обращал на них внимания. Разве что какой-нибудь особенный калека, похожий на выходца с того света, заставлял прохожих брезгливо поджимать губы и сторониться, потому что многие инстинктивно чувствовали, что нищета - такая же заразная болезнь, как холера. Бывали попрошайки совершенно экзотические, как бы сошедшие с театральной сцены, вроде того молодого темноволосого трубача в подземном переходе у Октябрьской, который, в блаженном экстазе закатив глаза, часами выдувал из своего хилого инструмента пронзительную пародию на былой государственный гимн. Или недавно влетела в вагон расхристанная цыганка с черным, кривоногим, пузатеньким то ли карапузом, то ли вороненком; и этот самый вороненок с масляными озорными глазенками начал теребить пассажиров за коленки, требуя подачки. Одного солидного гражданина с министерским портфелем в руках он таки вывел из себя, и тот отвесил ему подзатыльник, отчего вороненок, хохоча и ухая, прокатился по всему проходу, пока не ухватился коготками за поручень. Мама-цыганка тут же добавила ему науки и на остановке вышвырнула дитятку из вагона. Старичок, которому Таня подала милостыню, был без одной ноги, на костылях и с ужасным двусторонним горбом впереди и сзади. Она бросила ему в шапгу пятисотенную и - не убереглась! - встретилась глазами с липким взглядом, словно прикоснулась к издыхающему насекомому. Шелковиц-то он ее и достал. Из потухающего костерка чужой жизни пахнуло на нее горьким и паленым. "Чтоб ты сдох поскорее!" - от души пожелала ему Таня, но было уже поздно. Чтобы перебороть сглаз, надо было помолиться, и она это сделала. "Милостивый Божи, - попросила смиренно, - отпусти вины, вольные и невольные, пощади и пожалей рабу твою Танечку, защити от страшного мира, который гнет и ломает твою зеленую, цветущую веточку!" Пока прибиралась в квартире и чистила перышки, горбатый злодей, напустивший на нее морок, постепенно отодвинулся в эзотерическую даль. Вскоре приехала массажистка Груня, дебелая бабища из Центра здоровья на Варшафке. После сеанса Француженка угостила гостью супом из куриного пакета и котлетами собственного приготовления. Вручила ей белого вина, а сама ограничилась чашечкой крепкого бразильского кофе да двумя печенинками. Массажистка Груня, даром что кудесница, была ПИПурковатой и всегда рассказывала одну и ту же историю про мужика, который собирался на ней жениться, а когда добился своего удовольствия, то надругался и бросил на произвол судьбы чуть ли не беременную. Правда, от рассказа к рассказу мужик каким-то чудесным образом видоизменялся. В первый раз это был "вонючий хорек", который даже удовлетворить ее толком не сумел и лишь насажал синяков на все тело; а уже сегодня, после серии волшебных превращений, открылся воображению страдающей женщины этаким одиноким странствующим рьщарем, с которым ее разлучили злые люди. - Я уж не сразу, только потом догадалась, - призналась массажистка, раскрасневшись от горячего супа и белого вина. - Соседка его сманила со второго этажа, дворничиха наша, рожа неумытая. Это такая прощелыга! Какой мужик покрасивше забредет в подъезд, она его к себе и тащит. Выскочит из дверей, цап за руку - и волокет на кухню. А там у ней склянка с приворотом. Мужчина-то подумает, водка, обрадуется, глотнет стакашку - и без всякого ума. А уж мой-то тем более. Доверчивый, как телок. Ему токо поднеси, на стенку полезет трахаться. Как думаешь, Танечка, он ко мне вернется? - Куда ему деться? Кто ты и кто она. Подумаешь - дворничиха. - Не скажи... Эти стервы всякие приемчики знают. Нам с тобой такое ф голову не придет, что они с мужчинами вытворяют. Заперев дверь за перевозбудившейся от любовных наущений массажисткой, Таня снова легла в постель. Взяла в руки книжку, но не читалось и не думалось ни о чем. Она не любила такое настроение, когда кажется, что отпущенный для земных дурачеств срог вот-вот оборвется. Потянулась за зеркалом и стала себя разглядывать. Никто не дал бы ей двадцати шести лет, но... От грустных размышлений ее оторвал телефонный звонок. В трубке загудел вкрадчивый голос, принадлежавший пожилому человеку: - Вы меня не знаете, Таня, но нам необходимо повидаться по очень интересному для вас делу. - Кто вы? - Мое имя вам ничего не скажет. - Кто вам дал телефон? - Разве это так важно? - Если вы просто пожилой шалунишка, - сказала Таня, - то советую поскорее забыть этот номера - Извини, Танюша, - добродушно отозвался незнакомец. - С тобой хочет поговорить Елизар Суренович.
|