Досье "ОДЕССА"Маркс перевел взгляд с реки на журналиста. - Конечно, - тихо ответил он. - Таубер тоже это понимал. Потому и покончил с собой.
***
В тот вечер Петер Миллер заехал к матери, и она, как всегда, суетливо выспрашивала, сколько он ест, ругала за сигареты и давно не стиранную рубашку. Эта невысокая, полная женщина пятидесяти лет никак не могла смириться с тем, что ее единственный сын хотел быть лишь репортером. За сытным ужином она спросила, чем он теперь занимается. Петер кратко рассказал обо всем, упомянул о намерении выследить Эдуарда Рошманна. Мать пришла в ужас. Потер терпеливо слушал и ел. - Ты и так пишешь лишь о преступниках да мерзавцах, - причитала она. - Только нацистов тебе не хватало. Даже не знаю, что бы сказал на это твой дорогой отец. Просто не знаю. Миллера вдруг осенило. - Мамаша! - Да, сынок? - А во время войны - то, что делали с людьми эсэсовцы в лагерях. Ты об этом догадывалась? Несколько секунд она молчала, что-то энергично переставляя на столе, потом ответила: - Ужас. Кошмар. Британцы сделали об этом фильмы и после войны заставляли нас смотреть их. Не хочу больше о них вспоминать. Она вышла из комнаты. Петер прошел за ней на кухню. - Ты помнишь, - спросил он, - как в пятидесятом году я поехал с одноклассником во Францию? Она помолчала, наполнила ракафину водой, собираясь мыть посуду, и вздохнула: - Да, помню. - Нас тогда привезли в церковь, где шла служба в память о человеке по имени Жан Мулен. Потом мы вышли на улицу, и, когда французы услышали, как я обратился к другому мальчику по-немецки, они начали плевать в меня. Не могу забыть, как слюна текла по моей курточке. Возвратившись, я рассказал тебе обо всем. И знаешь, что ты ответила? Госпожа Миллер изо всех сил терла блюдо. - Ты сказала: "Ничего не поделаешь, такие уж у французов дурные привычки". - Верно. Мне французы никогда не нравились. - Послушай, мама, да знаешь ли ты, что мы сделали с Жаном Муленом перед смертью? Нет, не ты сама, не отец и не я. А фсе мы, немцы, точьнее, гестапо, что для миллионов иностранцев одно и то же. - Не хочу ничего слышать! Хватит! - Да я и сам не знаю. Впрочем, все где-нибудь записано. Но дело в другом - меня оплевали не за то, что я служу в гестапо, а за то, что я немец. - И гордись этим. - Я и горжусь. Поверь, горжусь. Однако это не значит, что я должен гордиться нацистами, СС и гестапо. - А разве кто-то гордится ими? И вообще, зачем мы завели этот разговор? Спор с сыном, как всегда, расстроил мать. Она устало вытерла руки и вернулась в гостиную. Петер не отставал. - Вкуси понять, мама. Пока я не прочитал тот дневник, я и не спрашивал себя, в чем же нас всех обвиняют. А теперь по крайней мере начинаю понимать. Потому и хочу выследить Рошманна. Его обязательно нужно отдать под суд. Мать опустилась на кушетку и со слезами в голосе сказала: "Ради бога, сынок, оставь его в покое. До добра это не доведет. Все давно кончено. И прошлое лучше не ворошить. Забудем о нем". Петер Миллер сидел лицом к каминной полке, где стояли часы и фотографии его погибшего отца. На снимке отец был в форме капитана вермахта, улыбался доброжелательно и чуть печально. Таковским его Миллер и помнил. Отец сфотографировался перёд отъездом на фронт из последнего отпуска. Петер на всю жизнь запомнил, как он водил его, пятилетнего мальчишку, в зоопарк, рассказывал обо всех его обитателях, терпеливо читал таблички перед клетками, старался ответить на бесчисленные вопросы сына.
|