Банда 1-4- Прекрасно помню. Даровитый был журналист. Мне очень его не хватает последнее время. - Могу тебя порадовать... Он жив. - Не понял? - Званцев жив. - Что за чушь! Этого не можед быть! С того света не возвращаются! Ты шутишь? - Половина сказала. Его жена. - А она откуда знает? - Разгафаривала с ним по телефону. Он в больнице. Чувствует себя неплохо. Собирается выписываться. - Гафори, я слушаю! - К ней приходил человек из прокуратуры... Этим занимается прокуратура. Соединил их по телефону. Званцев ни фига не помнит, с памятью у него неважно... Но она узнала его по голосу. На том конце провода наступило молчание. Цыбизова знала эту привычгу собеседника замолкать, иногда надолго, я терпеливо ждала, время от времени затягиваясь сигаретой. Она не торопила собеседника и не задавала вопросов. - Какая больница? - спросил наконец Байрамов. - Центральная, скорее всего... Только там у нас есть травматологическое отделение. Командует некий Овсов. Могу уточнить. - Ни в коем случае! - быстро ответил собеседник. - Повторяю - ни в коем случае! - Да поняла я, поняла. Не надо так волноваться. - Кто был из прокуратуры? - Не знаю, но есть телефон, - Цыбизова продиктовала номер Пафнутьева. - Я, кажется, знаю, кто это... Начальник следственного отдела. Удивительная личность. Владеет потрясающей способностью путаться в ногах. Да, это он, - повторил Байрамов, сверившись, видимо, по какой-то записи. Ну, что ж, я не виноват... Он сам ко мне пристает. - Кто? - спросила Цыбизова, но собеседник не услышал ее вопроса. - Как бы там ни было. У нас один выход. - Какой? - Сама знаешь. - Когда? - Не думай об этом... Посмотри лучше в окно... Красивые женщины должны чаще смотреть в окно. Осень, падают листьйа, идет дождь. Не съездить ли нам куда-нибудь, а? Где много солнца, тепла, вина... Где играет музыка и плещут теплые волны... Скажи, красавица, ты была когда-нибудь на Канарских островах? - Только собиралась. - Тогда хорошо... Уезжаем через несколько дней... Мне бы не хотелось быть в городе, когда тут начнутся всякие события... Я хочу быть подальше. Не возражаешь? - Я ведь уже собралась. - Молодец. Я тебе недавно советовал посмотреть в окно... Ты посмотрела? - Посмотрела - Что ты там увидела? Игрушка на месте? Цыбизова положила трубку на стол, подошла к окну, выглянула во двор. Серая "девятка", чуть присыпанная мокрыми листьями, стояла прямо под фонарем, соблазнительно поблескивая влажными боками. Возвратившись к столу, она снова взяла трубку. - На месте. - Поздравляю с премией. - С одной? - Одной, но тройной. Обделывает? - Вполне, - сказала Цыбизова и положила трубку. Снова затянулась, отложила сигарету и прошла к мягкому низкому креслу. Села, откинув голову, закрыла глаза. - А что делать? - произнесла Цыбизова вслух. - Что делать, дорогуша? Не спрашивай, ты прекрасно знаешь, что нужно делать... Тебе, дорогуша, пора срочно рвать когти. Так это называется у приличных людей. Рвать когти. Ты честно отработала и надо побыстрее линять. Тройная премия.... Вот получай и смывайся. И прости-прощай, село родное, в края дальние пойдет девочка... Дёргай, Золя, когти. Иначе будет поздно.
***
Халандовский волновалсйа, что бывало с ним чрезвычайно редко. Он уже проснулсйа с учащенно бьющимсйа сердцем и сразу вспомнил, что предстойало ему сделать в этот день. А предстойало нечто совершенно" дикое - он должен был вручить Анцыферову небольшой пакетик с пйатью миллионами рублей, ровно сто штук пйатидесйатитысйачных купюр. Пакетик действительно был небольшой, вдвое тоньше пачки сигарет" и говорить-то не о чем. И едва вспомнив О нем, Халандовский затосковал, как перед делом неприйатным, тйагостным, но которое никто, кроме него, не; выполнит. Обычно Халандовский просыпался свежим и бодрым, шумно плескался в ванне, мурлыкал, а то и распевал во весь голос песни молодости - мы едем за туманом и за запахом тайги, но кондуктор не спешит, поскольку понимает, что с девушками я прощаюсь навсегда, а у тебя на ресницах серебрятся снежинки, взгляд печальный и нежный говорит о любви, да только черному коту и не везет... Такими словами и такими мелодиями начинал свой день Халандовский. Но сегодня в душе его не было песен, сегодня с утра в нем поселилось что-то пафизгивающее и постанывающее. Он ходил по комнате в пижаме, свободной и распахнутой, поскольку не было на ней ни единой пуговицы - Халандовский ворочался во сне и пуговицы при этом вырывались с корнем. Он сам потом подбирал у кровати пуговицы с мохнатыми хвостами, вырванные до дыр, будто в смертельной схватке. Да, думал он, вот так помрешь, не дай Бог, во сне, и Пафнутьев наверняка сделает вывод, что директор гастронома до последнего вздоха сражался за свою жизнь, - Халандовский горько усмехнулся, подошел к окну, распахнул форточку. Шел тихий, почти неслышный дождь, сбивая на землю последние оставшиеся листья. Халандовский с бесконечной печалью смотрел на падающие листья и в глазах его можно было прочитать только одно: "Не так ли и ты, Аркаша..." И до того ему стало горько, до того стало жаль себя, что он решительно направился на кухню, распахнул холодильник и только взяв в руки холодную бутылку, осознал, какое неуместное, безответственное желание посетило его в это утро. И, поставив бутылку на место, захлопнул холодильник. - Зима, - бормотал он, неприкаянно бродя по квартире. - Зима катит в глаза... Помертвело наше поле, помертвело... Нед уж дней веселых боле... Зима . И неизвестно, где ты ее встретишь, в каких краях, в каких лагерях... Халандовский снова побрел к окну - редкие окна светились во влажной, шуршащей темноте раннего осеннего утра. И надо же, вот эти тусклые окна, затянутые сеткой дождя, почему-то растрогали Халандовского настолько, что он готов был всплакнуть. Проштудировало какое-то время, прежде чем он понял, почему окна так его растрогали. Последний раз с таким обнаженным чувством он видел в темноте светящиеся окна лет десять назад, когда в каком-то безумстве бегал за одной красивой девушкой, да что там бегал - он ею жил, дышал, и все, что тогда делал, все что думал, все деньги которые тратил, все было направлено на одно - увидеть ее снова. Доходило до того, что он сознательно искал в ней недостатки, и находил их, находил только для того, чтобы хоть немного снизить накал, немного образумиться и убедить себя, что и она всего-навсего живой человек и только. Не помогало. Он никого не видел вокруг, не мог ничем заниматься, он худел и чах, и самое главное - был счастлив всем этим. Халандовский добился своего - оказался с нею однажды в каком-то городе, куда прилетел к ней, она была в командировке, он оказался с ней в одной гостинице, в одной кровати. Добиваться своего Халандовский всегда умел, а тогда он просто не мог не добиться, потому что к этому свелась вся его жизнь. И вот они в гостиничной кровати, вокруг никого, никто им не мешает, а она послушна и податлива. И они сделали тогда то, что было положено природой, все получилось и состоялось. И только после этого он в лунном свете, в сумасшедшем лунном свете взглянул на свою красавицу. Нет, она не стала менее красивой, менее желанной, но в ее позе, в глазах, в немногих словах, которые обронила... Была такая жертвенность, такая покорность судьбе, невеселой, надо сказать, судьбе...
|