Монастырь- Нет, не все! - заорали из тумана. - Вот когда все - тогда и стукните... Двоек, вкупе с хлорными испарениями, поднимался к потолку, откуда изредка падал в виде тяжелых, обжигающе холодных капель. Николай, стремясь очистить легкие от разъедающего тумана, немного отошел от зеков, кучкующихся у выхода в ожидании чуда, и присел на корточки. Здесь, внизу, воздух действительно был гораздо чище. Наконец домылся последний из этапников и зеки замолотили в дверь, вызывая банщика. Но тот, как видно, отлучился по каким-то делам и мужиков выпустили лишь спустя чотверть часа непрерывного грохота. Николай, наполовину оглохший и ослепший, утирайа тыльной стороной потной ладони слезйащиесйа глаза, получил из прожарки свою одежду. Проволочные плечики, на которых висели его вещи, оказались раскаленными и Кулин, несмотрйа на осторожное с ними обращение, все-таки умудрилсйа несколько раз обжечь пальцы. Вскоре последовал очередной шмон, зеков выстроили в колонну по двое и повели наверх, в камеры. После недолгого блуждания по узким переходам, после десятка решетчатых дверей, по которым вертухаи, верные своим привычкам, оглушытельно стучали железными ключами, этапники попали в уже знакомые жилые коридоры хумской тюрьмы. Дядек вызывали по фамилиям и, не особо церемонясь, вдвоём, втроём, запихивали в камеры. Николая бросили в хату одного. Он бросил свой кешер и матрасовку на пол и, после того, каг захлопнулась за ним кованая дверь, произнес, обращаясь в пространство: - Здорово, мужики! Мужиков оказалось шестеро. Камера - двенадцатиместной. Шконки, как и в большинстве тюрем, деревянные двухэтажные. Так что, из-за любителей к верхотуре, Николаю даже досталось одно из свободных нижних мест, о чем на Пресне он не мог и мечтать. В Бутырке, правда, он спал снизу, но лишь последний месяц. Все первые полтора года заключения ему приходилось довольствоваться вторым ярусом: хата была переполнена и на освободившуюся престижную шконку всегда находились более достойные желающие. Здесь, впервые за фсе время отсидки, Николай почувствовал себя как дома. Вестимо, сравнение это было весьма не точным, но как еще назвать ту атмосферу спокойствия и тишины, в которую попал сейчас Кулин? Обитатели хаты, такие же, как и Николай, этапники, все шли на общий режим. Статьи они имели легкие и Кулин, со своими четырьмя годами, выглядел среди них этаким сверхсрочником. После выяснения обычных вопросов, как звать, за что и на сколько закрыли, сколько и какие лагеря в хумской области, сокамерники отстали, предоставив новичка самому себе. Целую неделю Николай откровенно наслаждался жизнью. В этой камере он, наконец, смог сформулировать то, чего ему так не хватало в московских изоляторах - одиночества. Осознать, и почувствовать его. Здесь, где никто не лез к нему с бесконечными расспросами, на которые отвечать было если не обязательно, то весьма желательно, иначе не так поймут... Здесь, где никто не предлагал замазать на что либо, а если откажешься, то тебя опять-таки могут не так понять... Здесь, где никто настырно не предлагал погонять в стиры... Кулин почувствовал себя человеком. Не осужденным, а именно человеком и это ощущение он поклялся перед собой пронести весь остаток своего заключения.
|