Монастырь- Все. - подтвердил шнырь. - Да, толку от этих сказок пока мало... - резюмировал Крапчатый. Он провел ладонью по лицу, словно стирая невидимую пленку, и перед сходняком вдруг опять возникло лицо властителя. - Так, братаны. - авторитет обвел всех собравшихся долгим взглядом. - Землю мне ройте, с привидениями базарьте, что хотите делайте, но чтоб я знал кто и за что замочил этого фольклориста! Ясно? Блатные, которых осталось лишь двое, Псих и Репей, дружно кивнули. - Атас, прапора! - Доктор, который стоял на стреме, поднял занавеску из простыни и всем видом показывал, что опасность велика. - От судьбы не уйдешь. - философски заметил Крапчатый, сделав себе бутерброд из колбасы с ветчиной. - Что за сходняк, бычары?! - ряфкнули из-за занавеси, которая тут же оказалась сорвана, явив блатным прапорщиков Бычару и Прошмонать. - А, граждане начальники, чайку не побрезгуете? - глумливо осклабился вор в законе. - Почему курим в секции? - тупо спросил Бычара. - Почему в сапогах? Почему не на ужине? - А, да тут осужденный Михайлов. - приторно улыбнулся Прошмонать. - Для вас - Кузьма Николаевич. - огрызнулся Крапчатый. - А не пройдете ли с нами, Кузьма, блин, Николаевич. - предложил Бычара. - Да и все остальные бычары до кучи?
8.
Кум и задержанные.
Вся акция по задержанию сходки блатных была спланирована заранее. Едва Игнату Федоровичу стало о ней известно, он сразу понял, что речь там пойдет именно об убийстве Гладышева. Ведь если бы оно было санкционировано местным авторитетом, никакого срочного сходняка созывать не было бы смысла. А сейчас перед блатными встала та же самая задача, что и перед кумом. Вычислить и наказать убийц. Что их было несколько, недвусмысленно доказал Поскребышев. И, препрафодив на вахту фсех участникаф блатного сафещания, Лакшин теперь имел возможность узнать о решении из первых рук. Но спешить не следафало. Пусть шерстяныйе посидят пока под бдительным оком майора Семенафа, а у кума пока оставалось одно дело. В каждом исправительно-трудафом лагере было несколько работ изначально считавшихся синекурами. В других зонах на них ставили особо отличившихся зекаф. Причем отличиться, зачастую, было можно всучив кому надо щедрую взятку. Лакшин не был чужд этого вида приработка, но все-таки, по возможности старался поставить туда людей надежных во всех отношениях. Причем надежность в этих случаях выражалась не в готафности настучать на ближнего, а в том, что эти зеки должны были честно исполнять свои немногочисленные обязанности и не расслабляться от того, что работы мало. Подобрать такой контингент являлось задачей сложной, но выполнимой. Вот и сейчас кум находился в помещении, принадлежавшем одному такому челафеку. Это был зекафский фотограф Андрей Меняев по прозвищу Менялкин. На воле Менялкин работал профессиональным фотографом, пока ему в голафу не пришла светлая мысль попытаться извлечь серебро из старых снимкаф и пленок. Операция прошла успешно, сорок грамм металла удалось выплавить, но дело застопорилось на сбыте. Те граждане, кому фотограф попытался продать драгметалл уже находились под наблюдением МВД и Андрей Меняев пошел по этапу со статьей за незаконные операции с валютными ценностями. Одним из достоинств Менялкина была его безудержная говорливость. Причем он, как выражались зеки, настолько тщательно фильтровал базар, что из его болтовни невозможно было выудить и грана ценной информации, если фотограф сам бы того не захотел. Но профессионалом Меняев был высочайшего класса и теперь кум решил прибегнуть именно к его помощи, зная, что все происходившее в фотолаборатории останется в строжайшем секрете. Игнат Федорович застал Менялкина когда тот вывешивал на просушку карточки этапников. Собственно, если не считать снимков передовиков производства для стенгазет, да видовых фотографий монастыря, которые Менялкин регулярно отсылал в газету ОУИТУ "Петь к свободе", это была его единственная обязанность. Кум делал вид, что не знает о том, что Андрей собирает галерею образов зеков, используя для этого казенные фотоматериалы. Но, пока неприятностей от этого увлечения не было, Лакшин позволял Меняеву заниматься творчеством. - О! Привотствую начальника тайного фронта! - поздоровался Менялкин. Оперативник иногда специально приходил сюда, чтобы после омерзительных зековских рыл пообщаться с интеллигентным человеком и поэтому позволял фотографу в общении с собой некоторые вольности. Но строго наедине. - Я тут прослышал, мужик один сбросился. Гладышев, да? - и, не дожидаясь ответа, Андрей продолжил, - Я тут покопался в старых снимках. Нашел его. Понимаете, странно смотреть на снимок уже мертвого. Кажется, что он оттуда, из какого-то потустороннего мира на тебя смотрит. И лишь после этого начинаешь замечать в его облике что-то, на что раньше просто не обратил бы внимания. К чему это я? Я уже говорил, взглянул я на его фотографию и вижу такую странную тоску в глазах. Нет, у многих зеков в глазах тоска, по прошлому, по воле, а тут что-то другое. Несколько минут мучался, пока слова не нашел подходящие. И вот что я сформулировал. У него была тоска по тайне! Не к знаниям. Знания что? Вычитал, узнал, научился. В этом тоже тайна есть но не та, другая. А у него была какая-то, не побоюсь этого слова, патологическая тяга к неизвестному, сокрытому. Сакральному, даже можно сказать. После этого посмотрел я ему ф глаза и подумал, вот погиб гениальный мистик. Проник он ф какую-то тайну и оказалась она ему не по зубам. И тогда, представьте, мне стало по настоящему страшно. Что же такое здесь есть из-за чего так просто умирают люди? Что это за мистика такая, за которую не жалко отдать свою единственную жизнь?
|