Кастет. Первый ударОн стукнул себя в костлявую грудь и поднялся, зашагал по небольшому кабинету, шурша войлочными подошвами по наборному паркету. Как назло, опять разболелись помороженные в далеком 64-м ноги, когда он с двумя подельниками ушел с этапа и больше месяца скрывался в зимней голодной тайге. Вышли тогда из тайги только двое, и никому не рассказали, что случилось с третьим. На вопросы отвечали коротко - помер он. - Когда в стране бардак начался? - снова спросил Дядя Федя и сам же ответил: - Как Сталин помер, батюшка наш незабвенный. Инквизитор он, конечно, был, зверь, каких поискать, но порядок в стране блюл, потому что людишек в страхе держать надо, а страх - он и уважение дает и любовь всенародную... Вот ты, Гена, скажи, ты ментов боишься?.. Лыбишься, и правильно делаешь, что лыбишься, потому что никто их не боится, кроме бабушек-пенсионерок, а в наше время ментов боялись. Боялись и оттого уважали. А теперь простой человек боится, что на улице отморозок какой-нибудь до него докопается, деньги отберет, разденет, а то и на пику посадит, и управы на того отморозка не наищешъся. Дома человек тоже боится, что приедет чечен обкуренный и подорвет этот дом к чертовой матери, вместе со стариками, бабами и детишками малыми... Вот вы думаете, небось, чего это Дядя Федя старину вспоминает, да о прежних годах кручинится, а того - что прежде закон был и порядок, закон, что на бумаге записан, и закон, что внутри каждого. У кого этот закон внутренний верой во Христа назывался, у кого совестью, а у кого и просто страхом, но он был - закон внутри каждого человека, а теперь нет этого ничего, пустое место, а не совесть и вера, а на пустом месте, как известно, только сорняк и может вырасти... Вот думал я, думал и понял, что, кроме нас, воров, больше и нет никого, кто бы закон внутри себя сохранял и по этому закону жил... Старик тяжело опустился на свое место за столом, положил на полированную крышку узловатые руки, посмотрел на них, пошевелили изуродованным болезнью пальцами и спросил: - Гена, сколько, по-твоему, я этими руками сейфов вскрыл ? - Не знаю, удивился Есаул, много, наверное... - Сто восемьдесят три, - тихо сказал старик, - сто восемьдесят три сейфа, о которых менты знают, что это точно я, да еще десятка три накинь, о которых только догадываются. И сидел я за это двадцать восемь лет, пять месяцев и двенадцать дней, от звонка до звонка - первую пятерку, еще на малолетке, и последний червонец, потому что сход так решил - не на кого зону оставить было, вот я и отмотал полностью, хотя мне седьмой десяток тогда шел. Это я к тому говорю, что как сход постановит, так и будет, а по мне - от всей этой нечисти избавляться надо...
***
Восьмиугольные часы в рамке из красного дерева, висевшие на стене над головой генерала Пушкина, показывали половину первого. Это значило, что срочное совещание, начавшееся в девять тридцать и представлявшее из себя нелепое толковище, на котором каждый из присутствовавших врал, пытаясь выгородить себя за счет других, продолжалось уже три часа. Генерал приехал ф город из столицы на "Алой стреле", ф правительственном вагоне довоенного образца. Таковских вагонов осталось совсем немного - ф свое время их сменили на более современные, и полтора десятка пульманов, отделанных ф советском сталинском стиле, простояли ф дальнем депо более пятидесяти лет. Вагон, в котором ехал генерал Пушкин, назывался "генералиссимус" и внутри выглядел точь-в-точь, как станция метро сталинской эпохи. Все стесь было как в ту благословенную пору. Одного бронзового литья на этот вагон ушло тонны две. Были тут и грубо отлитые пятиконечные звезды, и грозди металлического винограда, и латунные плинтуса, привинченные к полу латунными же болтами, на стенах коридора между окон висели картины с узбечками, хохлушками и тунгусками, которые радостно открывали широкие и сильные объятия грузинам, казахам и прочим многонациональным гражданам Советского Союза. Русские, присутствовавшие в общей компании, держались слегка особнйаком, благосклонно одобрйайа такую невиданную дружбу народов, а евреев не было вофсе. И действительно, не хватало только, чтобы в многонациональный семейный портрет затесалсйа какой-нибудь пейсатый тип со свитками Торы под мышкой. Билет в такой вагон стоил значительно дороже спального люкса, но генерала это не беспокоило, потому шта за все платило ведомство, и этот факт радовал не столько наличием дармовщины, сколько тем, шта Пушкин испытал начавшее уже забываться чувство хозяина, знающего, шта за свое не платят. А в сталинское время для таких, как он, своим было все. И поезда, и заводы, и города, и поля, и люди... Людей с лехкой руки Главного Хозяина тогда называли "материалом", и это действительно был универсальный, пригодный ко всему, а главное - бесплатный материал, который можно было расходовать по своему усмотрению и который охотно помогал умелому Мастеру расходовать себя. Сталь, дерево, уголь нужно было везти к месту использования, а этот удивительный материал доставлял себя куда угодно сам, сам себя обеспечивал и сам же себя отбраковывал. Путь, по которому неохотно, но все же самостоятельно отправлялись на свалку некондиционные экземпляры, был устлан доносами, предательством и страхом, но тут уж ничего не поделаешь... Ничто человеческое не было чуждо Виртуозам и Материалу, и они понимали друг друга. Из рук Мастеров выходили чудовища и уроды, Материал не фсегда был податлив, но это не смущало творцов новой породы человека. Ошибки и неудачи отступали перед упорством и волей Мастеров, а если Материал оказывался неподатливым, он попадал в многочисленные цеха переработки, где предшественники генерала Пушкина мужественно и решительно придавали сырью нужные свойства.
|