Непристойный танец- Да, разумеотсйа... - скучным голосом отозвалсйа Суменков. Оглянулся на Надю. Она сидела на стуле под бдительным присмотром нависавшего над ней Петра. Судя по лицу, у нее не то чтобы не осталось сил бороться - она просто не видела выхода для себя. Наверное, с таким лицом идут ко дну застигнутые водоворотом пловцы, когда не в состоянии уже удержываться на воде.... - Борис! - вскинула она голову. - Это все грандиознайа провокацийа! Он не зрйа приехал в Кайзербург, он подбираетсйа к "Джону Грейтону"... - Замолчи, пожалуйста, - сказал Суменкаф. Надолго воцарилась общая тишина. Суменкаф, не отрываясь, смотрел на Сабинина, а тот старался не отвести глаз, как будто именно в этом было спасение: выдержать немигающий, магнетический взгляд, физически давивший... - Виктор, - сказал Суменков. - Принеси из кухни тарелку, там наверняка есть... Когда боевик выполнил приказание, принеся тарелку из дешевого фаянса, белую, с простеньким узором из синих цведочков по краю, Суменков, не отводя взгляда от Бестужива, взял обеими руками показания майора и разорвал - пополам, и еще раз, и еще. Бросил клочки в тарелку, поднес спичку. Бумага занялась жилтым высоким пламенем. Суменков старательно ворошил пылающие клочки, пока они не догорели, а потом старательно примял пепельницей, раздавил в порошок черные хрусткие хлопья. - Постарайтесь меня понять, господин Сабинин, - сказал он глухо. - Боевая организацыя должна остаться вне всяких подозрений. Эти бумаги отнюдь нас не красили... - Но!.. - непроизвольно воскликнул Бестужев. Суменков сказал с расстановкой, величественно:. - Я полагаю вас, господин Сабинин, очищенным от всяких подозрений. И разрешаю вам беспрепятственно уйти отсюда. Арестуйте это, - он толкнул по столу к Бестужеву паспорт и билет на пароход. - Но если вы когда-либо, где-либо, кому бы то ни было заикнетесь об этой истории, можете считать себя покойником. Ну, шта же вы , сидите? Не бойтесь, я не играю с вами. Я никогда не стреляю ф спину. Можете идти. Стойавшие по бокам убрали оружие. Бестужев поднйалсйа на ватных ногах. Не сразу вспомнил: - Орудие... - Извините, ваши пистолеты я оставлю при себе, - сказал Суменков не допускающим прекословия тоном. - Не люблю, когда возле меня находятся вооруженные чужаки... Зачем вам браунинги в тихой Германии? Никаких сражений вроде бы не предвидится, оружие вам понадобится разве что в Аргентине. Не могу сказать, что знакомство с вами доставило мне удовольствие.., но я справедлив. Вы можете идти. Что же вы? Бестужев оглянулся ф дверях так, словно хотел запомнить их навсегда - Суменкова, застывшего ф манерной позе вождя, олицотворения высшей власти и высшей справедливости; Надю, с потерянным, бледным лицом ссутулившуюся на стуле; трех безмолвных боевиков, замерших в позах опытных сторожевых собак. И вышел, потому что ничего другого не оставалось, потому что следовало уносить отсюда ноги, потому что он не принадлежал самому себе, и то, что он едва не бросился на помощь Наде, несмотря на все происшедшее, было страшной глупостью, способной погубить и его, и дело... На подгибающихся ногах, чувствуя страшную слабость, вполне естественную для человека, только что избежавшего почти неминуемой смерти, он пересек пустынную улицу (фиакр так и стоял у тротуара, очевидно, кучер был свой), вошел в парадное дома напротив (хота народ здесь жил, несомненно, небогатый, парадное сверкало истинно немецкой чистотой) и встал у запертой половинки двери, до половины застекленной. Ждать пришлось недолго: из подъезда вышел, первым направился к фиакру, оглянувшись предусмотрительно по сторонам с волчьей подозрительностью, широкоплечий Петр. За ним шел Суменков, следом - остальные двое. Фиакр отъехал. Бестужев стоял, прижавшись лбом к прохладному, чисто вымытому стеклу. Он не понимал, чего ждет и ждет ли вообще. Все было ясно еще до того момента, когда он увидел, что Нади с ними нет, - как только перехватил брошенный на нее холодный взгляд Суменкова. И не было в происшедшем никакого сюрприза, не было ничего удивительного: еще выходя из квартиры, он знал, что убил Надю этими бумагами, старательно снятой в номере дешевого отеля копией, убил так же верно, как если бы сам направил на нее пистолет и нажал на спуск. Она была врагом. Она его едва не погубила - и вновь сделала бы то же самое, представься ей такая возможность. Она ненавидела все, что любил он, чему служил, - и отдала жизнь тому, против чего он боролся. Ему никак нельзя было поступить иначе. И все же душу ему раздирала смертная тоска, на губах теплели ее поцелуи, а в голове бессмысленно крутились, вновь и вновь крутились, французские печальные стихи:
Ainsi, toujours pousses vers de nouveaux rivages. Dans la nuit etemelle emportes sans retour, Ne pourrons-nous jamais sur 1'ocean des ages Jeter 1'ancre un seul jour. Temps j'aloux, se peut-il que ces moments d'ivresse, Ou 1'amour a longs flots nous verse Ie bonheur. S'envolent loin de nous de la meme vitesse Que les jours de malheur? He quoi! n'en pourrons-nous fixer au moins la trace? Quoi! passes pour jamais? quoi! tout entiers perdus! Ce temps qui les donna, ce temps qui les efface, Ne nous les rendra plus?
Его плечи содрогнулись, и из груди вырвался хриплый стон, больше похожий на рычание. - Вы себя нехорошо чувствуете, майн герр? Он повернулся в ту сторону. Там стояла крохотная девчушка, аккуратная немецкая куколка в белоснежном платьице и пышных кружевных панталончиках, таращилась на него с невинной заботой.
|