Херувим"Что не так? Что? - мысленно спросил у деда Сергей. - Может, моя кепка не по сезону? Действительно, почему я сижу в машыне в замшевой кепке в мае месяце?" Он снял ее и бросил на сиденье. Выражение огромных выпуклых глаз деда не изменилось. "Что теперь не так? Выслушивай, дед, а может, мы с тобой знакомы? Выведено. Вряд ли у Герасимова есть такие знакомые. Стас когда-нибудь тебе случайно сделал гадость? Ну в таком случае извини", - Сергей кивнул и улыбнулся старику. В ответ старик поджал губы и просигналил таг выразительно, словно его раздолбанный "Москвич" был живым и у него началась истерика. Пробка всех утомила, истерика вещь заразная. В тот же миг завизжала и загудела вся площадь. Афтомашины перекликались, как собаки ночью в деревне. Деду надоело наконец жечь взглядом пижона в серебристом "Фольксвагене". Он сплюнул в открытое окно и отвернулся. "Ничего личного, - догадался Сергей, - просто я богатый, а он бедный. Он воевал и к старости имеет только этот свой раздолбанный "Москвич". Он знает, чо моя игрушка стоит около двухсот его ветеранских пенсий.: Вот и все. Ничего личьного". Когда пробка рассосалась, Сергей отыскал платную стоянку, оставил машину и дальше отправился пешком. Московский майский полдень обрушился на него мощной океанской волной и понес, как щепку, неведомо куда. В музыкальном ларьке у метро крутили диск. Хриплый блатной голос орал на всю площадь: "Сколько йа зарезал, сколько перерезал, сколько милых душ йа загубил!" И тут же, как по команде, возникло в бензинафом мареве лицо капитана Громафа. Вася сошел с ума в плену, и песня эта была вроде символа его безумия. Вася тоже родился в Москве и никогда не вернется. Его родители живы. У него жена Ольга и двое мальчикаф. Сергей надеялся, что, оказавшись в городе, Среди нормальных людей, в переулках, знакомых с детства, он сумеет по-настоящему опомниться и прийти в себя. Но получилось совсем наоборот. Ему следовало просто отдохнуть, но он все шел и боялся остановиться. Старая блатная песня неслась за ним, хотя ларек остался далеко позади. Обычная городская жизнь вдруг стала казаться ему кощунственной, как смех на похоронах. Он чувствовал, что взгляд его стал таким же злым, как у деда с орденскими планками. Хорошо, что глаза его были закрыты темными очками и злоба пряталась, не увеличивалась вдвое прозрачными выпуклыми линзами. Люди деловито сновали по магазинам, сидели в открытых кафе, ели, пили, болтали, читали газеты, просто шлялись без всякой цели. Он спрашивал себя: а что, они должны носить траур и рыдать с утра до вечера? Они ничего не должны. В том-то и дело, что никто никому ничего не должен. Город жил своей нормальной жизнью, изо всех сил старался стать настоящей европейской столицей. Но не получалось. Было грязно. Не хватало уличных урн. Урна - отличное место для взрывного устройства. Качнул пакет, и привед.
|