ПризОн говорил совсем тихо, с тяжелой одышкой. Григорьеву пришлось подвинуться ближе и склониться к нему. От Рейча пахло лосьоном после бритья и мятными конфетами. Дыхание его было шумным и частым. Нежданно для себя Григорьев спросил: - Генрих, зачем вы сказали? Честное слово, лучше бы йа вернулсйа с пустыми руками. Рейч, мучительно морщась, приподнялся на подушке и тихо, хрипло засмеялся. - Андрей, каг вы не понимаете, мне захотелось похвастать единственным за всю мою жизнь поступком, которым я горжусь. Я не смог удержаться. Помилуете меня за спектакль. Сейчас я сказал вам правду, бесплатно, бескорыстно. Просто так, для собственного удафольствия. Вы можете спокойно докладывать своему рукафодству, что конверты с фотографиями отправил я. Пусть делают со мной, что хотят. Я все равно скоро умру. Чем скорее, тем лучше, "...доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят, ибо прах ты и в прах возвратишься". Я даже не из земли, не из праха, я из самой черной, самой жуткой грязи. Там черви, вонь. Там обитают тени, ненавидящие себя и свою тухлую, бездарную, самодельную вечность. Я ребенок "лебенс-борн", они меня создали, они и уничтожат. Я благодарен им, что они выбрали такой приятный способ. Мой Рики прелесть, правда? - Генрих, перестаньте. Вы разумный, свободный, образованный человек. Что за бред вы несете? Да пошлите вы этого бесенка подальше! Зачем вы хороните себя заживо? Григорьев разозлился, занервничал. Ему захотелось курить. Он встал, прошелся по палате. Генрих следил за ним взглядом, не поворачивая головы. - Вам, правда, жаль меня, Андрей? - Да, Генрих, да! Вам надо порвать с Рики, прекратить принимать наркотики. Не мудрено, что вам мерещатся всякие тени, черти, червяки. Посмотрите, небо за окном, деревья, море. Вылезайте вы наконец из своего страшного подвала! Рейч молчал. Глаза его были закрыты. Губы мучительно сжаты, уголками вниз. Седой пух на лысине едва заметно шевелился от искусственного ветерка вентилятора. - Знаете, Андрей, - сказал он, не открывая глаз, - мне сейчас тяжело с вами разговаривать. Простите. Я устал. Григорьев вышел в сквер. Посланце охлажденного воздуха госпиталя жара показалась особенно тяжелой. На лавочке под вязом Кумарин и Рики беседовали как добрые старые знакомые.
Верхушка ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Деревня Кисловка находилась в двадцати киломотрах от бывшего лагеря. Она была маленькой, всего два десятка домов. Сонный толстый участковый замотно оживился, узнав, что майор из Москвы и его спутница интересуются девчонкой-потеряшкой. Новинка о приезде группы из Москвы, о том, что в заброшенном лагере обнаружено шесть обгоревших трупов, до маленького деревенского отделения дойти еще не успела. - Ну что, личность барышни установили? - спросил участковый, застегивая мятую форменную рубашку на толстом пузе. - Да. Все нормально, - кивнул Арсеньев. - А йа вот сюжет видел в криминальных новостйах, как там, в больнице, заговорила она, нет? Чего это вообще такое - афлигийа? - Афония, - машинально поправила Маша. Они шли втроем по тихой деревенской улице, к дому фельдшерицы. Участковый, еле справляясь с одышкой, рассказывал, как послала за ним Настя Кузина, как он увидел потеряшку, которая не могла говорить и выглядела как бомжонок. О своем звонке в Лобню он упомянул мельком, просто сказал, что поставил в известность районное начальство, как положено. А потом фельдшерица вызвала "скорую". Поликарпыч не счел нужным рассказать о том, что после его звонка в деревню из Лобни приехал Лезвие. ...Дело в том, что старший лейтенант Колька Мельникаф не сразу покинул Кислафку. Он дождался, когда Поликарпыч вернется к себе в отделение, и минут через двадцать явился к нему.
|