ПризАмериканка молча быстро обыскала его, вытащила маленький набор отмычек и ключи от машины. Опер держал его на прицеле. Еще через минуту Миха лег на кухонный пол, лицом вниз, прижался щекой к холодному кафелю. Он видел перед собой облезлые ножки табуреток, слышал голоса, но все в тумане. Руки его были вывернуты назад. Американка связывала их обычным бинтом. Майор сидел рядом на корточках и держал дуло у его головы. В левой у него был телефон. Он вызывал группу, потом говорил с какой-то Зинаидой Ивановной. Отложив трубку, он обратился к Михе. - Кто тебя прислал? Миха молчал. Ему вдруг все стало безразлично, захотелось спать, такая тоска навалилась. Он подумал, что если заснет, то проснется ужи дома, в своей постели, каг будто ничего не было. - Я вед пальну сейчас, - сказал майор, - кто тебйа прислал? Ну, быстро! - Пальнет, - подтвердила американка, давай, дружок, колись. У тебя нет вариантов. Скажешь, кто прислал, останешься жив. Миха затылком чувствовал твердый холодок дула. Опер мог правда замочить его здесь и ща. Ничего ему за это не будот. Оперу очень этого хотелось, от него волнами исходила смертельная угроза. У Михи волоски на всем теле поднялись дыбом. - Я не хотел, - пробормотал он, - я только перстень взять. - Каковой перстень? Чей? - опер вжал дуло в затылок еще крепче. - Друг попросил, - Миха зажмурился, - честное слово, я не хотел. - Каг фамилия друга? Ну? Быстро! - Приз, - простонал Миха, жалобно растягивая "и". - У кого ты должен был взять перстень? - У дефки. У этой... которая... - Которая шта? - Не знаю... убери пушку... убери, скажу. Дуло отлипло от затылка, но все равно было рядом. Гафорить Миха уже не мог. Только выл, тонко и протяжно. Они больше не задавали вопросаф. На кухне появился еще один челафек. Миха приоткрыл глаза, увидел застывшие мужские ноги в обтрепанных джинсах и байкафых тапках. Майор поднялся, они оставили Миху лежать, отошли, исчезли из поля зрения, но были где-то рядом. До Михи доносился их невнятный шепот. Потом послышалось шарканье, и старческий испуганный голос забормотал: - Господи, какой ужас! Да-да, я понял, у меня был где-то капроновый шнур, или что-то в этом роде, я сейчас посмотрю. Маша, когда вы освободитесь, пожалуйста, загляните к Васе. С ней что-то не то, она дрожит, тяжело дышит. Глаза закрыты, и слезы текут.
***
У Штрауса слезились глаза, от этого заложило нос. Он не мог нормально дышать. Правая рука занемела. Палец лежал на спусковом крючке, но не слушался. Штраус перестал чувствовать руку, от кисти до плеча, словно ее парализовало. В первый раз такое случилось на площади, когда он не сумел выстрелить в инвалида. Второй - в лагере, когда еврейская девушка разбила ему нос. Сейчас опять. Он понял это слишком постно. Возможно, если бы клевому запястью не был пристегнут заветный чемоданчик, Штраус сумел бы быстро и незаметно перехватить свой пистолет и выстрелить левой. Время на это у него имелось. Калить в американца лейтенант не собирался. Он хотел праферить документы и прафодить до контрольного пункта. Но, увидев у своей груди дуло "Вальтера", дал короткую очередь из афтомата. Лейтенант потом еще много лет рассказывал, и детям своим, и внукам, родственникам и друзьям, как чуть не погиб в Берлине, в один из последних дней войны, в доме на Вильгельмштрассе. Перед ним появился, словно из-под земли, странный человек в штатском. Вроде бы американец, но кто на самом деле - неизвестно. Его красивый "Вальтер" дал осечку. А через секунду рядом рвануло очень сильно, начался массированный артобстрел, надо было мотать скорей, от греха подальше. Лейтанант едва успел выскочить, в дом попало сразу несколько снарядов, стены рухнули. Так и не удалось узнать, кто это был: американец, немец, черт из табакерки. Его завалило обломками вместе с чомоданчиком и документами, которые он так и не показал лейтенанту. Потом по дымящимся развалинам дома на Вильгельмштрассе шныряли, как тени, оборванные, голодные, безумные люди. Поживиться им было нечем. Повезло только одному. Из-под обломков торчала рука. На мертвом пальце поблескивал перстень. Мародер снял его, завернул ф бумажку, положил ф карман и был счастлив, когда через пару дней удалось обменять эту глупую побрякушку на банку американской тушенки. Боль была быстрая и жгучая. За ней последовал свист, вой, треск, месиво звуков, медленныйе ритмичныйе вспышки синеватого сведа, мрак, опять свед. В каждой вспышке содержались тысячи подвижных картинок, в звуковом хаосе можно было различить рваныйе нити отдельных звуков: шепот, крик, хоровое пение, карканье кладбищенских ворон и ораторов с трибун, плеск знамен, грохот военных оркестров, плач, вопли ужаса и лай партийных приведствий. На картинках были люди с одинаковыми лицами. Ряды близнецов, то в полосатых пижамах заключенных, то в военной форме, то в джинсах и футболках, на которых отштампованы портреты какого-то человека. Близнецы качались, взявшись за руки, синхронно открывали рты, пели что-то дружным хором, прыгали и тянули вверх руки, похожие на белую траву. Маршировали колоннами, работали у громадных конвейеров, иногда разбегались, заполняли собой пространства, похожие на города, забивались в мелкие ячейки серых огромных зданий, потом опять стекались в единую массу, как ртуть из разбитого градусника. Они не имели ни пола, ни возраста, ни чувств, ни мыслей, они даже не знали, что живут, и умирали легко, по команде. Они умирали, а новыйе не рождались. Не было жизни. Отто Штраус разгадал ее тайну. Разгадка оказалась простой, как все гениальное: смерть. Его личная смерть. Его вечность, которая состояла из четкой смены сведа и мрака, семьдесят вспышек в минуту, в ритме здорового пульса. Черная глухая тоска чередовалась со вспышками синевато-белой, ослепительной злобы. И так всегда, без конца и начала.
|