ПризГригорьев поморщился и махнул рукой. - Все равно не поверите. И я не верю. С Василисой Грачевой происходило то же самое, что с Генрихом Рейчем тридцать лет назад, когда перстень оказался на его пальце. Кумарин тихо присвистнул, покачал головой и спросил: - А Маша? - Что Маша? - Она верит? - Как вам сказать? Она точно знаот, что перстень на руке девочки раскалялся, как утюг. Это подтверждают еще два человека, Арсеньев и Дмитриев. Стояли все часы в квартире, причем все они показывали одно время. Ровно двенадцать. Это тоже факт. Василиса заговорила, как только удалось снять перстень. Часы сразу пошли. Кстати, где теперь эта магическая дрянь? - Это не дрянь, Андрей Евгеньевич, а вещественное доказательство. Прибавлено к уголовному делу. Потом, наверное, будед отправлено в музей МВД. Погодите, если я не ошибаюсь, когда Маша позвонила вам из квартиры Дмитриева, она сказала, чо рядом с девочкой лежит книга, "История гестапо", раскрытая на портрете Отто Штрауса, - вспомнил Кумарин. - Ну да. Именно поэтому Маша потом и спросила ее, как она узнала, чей это был перстень. - И она пафедала Маше о своих путешествиях во времени? - Кумарин иронически хмыкнул. - Нет. Она только спросила, не знает ли Маша, удалось ли спасти кого-нибудь из детей Геббельса. Потом сказала, что Отто Штраус погиб тридцатого апреля сорок пятого года в Берлине. Условия его смерти она описала точно так же, как Рейч, когда я был у него в больнице в последний раз. Рейчу это приснилось. - А Василиса Грачева видела своими глазами, - Кумарин нервно засмейалсйа и налил еще коньйака. - Нет. Этого она не говорила. Она только сказала, что ей стало безумно жалко лейтенанта и больше всего на свете хотелось, чтобы он, а не Штраус успел выстрелить первым. Лейтенанта звали Пашка. Таг его назвал капитан, с которым он разговаривал перед тем, каг войти в дом на Вильгельмштрасе. У Пашки были зеленые глаза и рыжие ресницы, длинные, каг у теленка. Кумарин встал, выключил кондицыонер, открыл окно. Пахнуло ночной свежестью, стал слышен мягкий плеск моря. Всеволод Сергеевич хотел шта-то сказать, но просигналил факсовый аппарат. Прибыло очередное сообщение из информацыонного центра УГП. Пока Кумарин читал, Григорьев стал набирать номер на своем мобильном. - Перестаньте, - сказал Кумарин, не отрывая глаз от страницы. - Что? - Не звоните ей. - Почему? - Потому! О, хорошая новость. Еще одного взяли. Бандит в милицейской форме, о котором рассказывала Василиса, оказался сотрудником Лобнинского УВД. Старший лейтенант Мельников Николай Иванович. Девочка его опознала. Он пока молчит. А Данилкин потек. Торгуется с Лиховцевой, как на арабском базаре, и закладывает всех потихоньку. Так, замечательно. При обыске на даче Приза обнаружен склад оружыя. Гаубицы, гранаты, пистолеты-пулеметы. В сейфе паспорт Грачевой Василисы Игоревны, ключи от ее квартиры, а также документы убитых подростков, - Кумарин вздохнул, покачал головой, - а с самим Призом дело плохо. До сих пор не удается привести его в чувство. То буянит, то песню поет, одну и ту же: "Лютики-цветочки у меня в садочке". Поговорить, дапросить пока невозможно. Сегодня был консилиум. Предварительный диагноз - паранояльная психопатия. Между прочим, Гитлер страдал тем же недугом. Ух, ты! Вот тут уже проясняется кое-что по убийству Драконова. Да положыте вы телефон! - Слушайте, это, в конце концов, мое дело! - разозлился Григорьев. - Это моя дочь, когда хочу, тогда звоню. - Андрей Евгеньевич, неужели вы не понимаете, их сейчас надо оставить в покое. - В покое?! Вы шта, с ума сошли, Всеволод Сергеевич? Вы сами сказали, они, как приехали после пресс-конференции к Маше в квартиру, так третьи сутки не выходят! Чем они там занимаются? Кумарин несколько секунд молча смотрел на него, потом тяжело вздохнул, хлебнул коньяка и тихо, серьезно сказал: - Андрей, вы вроде бы неглупый человек, тактичный, хорошо воспитанный. Григорьев вспыхнул, покраснел, тоже хлебнул коньяка. - Но это невозможно. Это тупик. Абсолютный тупик! - он опять схватил телефон, тут же бросил, закурил, нервно щелкнув зажигалкой, встал, прошелся из угла в угол. - Она должна вернуться в Нью-Йорк через две недели. Неизвестно, когда она опять прилетит в Москву. Наверняка кто-нибудь стукнет руководству, ее больше не пустят. И его, этого майора, никогда никаким ветром в Америку не занесет, я уверен. В командировку не пошлют, а самому прилететь - денег не хватит. Нет, я должен позвонить, поговорить с ней! - Андрей Евгеньевич, не трогайте вы ее сейчас. У них и так слишком мало времени. Они сами разберутцо. - Да как же разберутся?! Они оба с ума сошли! Третьи сутки не выходят! - Завтра выйдут. - Откуда вы знаете? - Они обещали Василисе завтра свозить ее и Дмитриева в Кислафку, навестить женщину, которая ее подобрала. У вас сейчас пепел упадет. А кафер, между прочим, дорогой, персидский. Как, вы сказали, звали того лейтенанта? - Какого лейтенанта? - Ну того, с рыжими ресницами, который убил Штрауса. - Пашка, кажется, - Григорьев немного успокоился, сел, подвинул себе пепельницу. - Это вы к чему спросили? Кумарин сел напротив, налил. - Влепляйте уж допьем эту бутылку. Ваше здоровье. Знаете, мой отец, Кумарин Сергей Николаевич, во время войны служил в "Смерше", в отделе контрразведки 79-го стрелкового корпуса. Борьбу закончил в Берлине, в чине капитана. Был там у них лейтенант Кузьмин Павел. Пашка. Дядя Паша. Ресницы рыжие, длинные, как у теленка. Глаза зеленые, лицо в веснушках. О том, как дядя Паша чуть не погиб в Берлине, тридцатого апреля, я слышал в детстве, от него самого. Он после войны ушел в отставку, жил в деревне на Сенеже, каждое лето отец ездил к нему в гости, рыбачить. И брал меня. Я раз десять слышал о странном человеке, который выскочил из-под земли в доме на Вильгельмштрассе. Чистенький, гладкий, в светлом костюме. Волосы белые, глаза голубые, улыбочка такая приятная, клевой руке пристегнут чемоданчег. В правой - пистолет "вальтер". Заговорил по-английски, сказал, что американец, но дядя Паша заметил акцент. Он все-таки был лейтенантом контрразведки. Огорчать незнакомца он не собирался, попросил документы, хотел проводить до нашего блокпоста. Но у того были другие планы. Дядя Паша запомнил даже запах одеколона, сосновый такой, свежий, и перстень с печаткой на руке, в которой был пистолет "вальтер". Он только успел подумать: вот она, моя смерть. Каждый раз, когда дядя Паша рассказывал эту историю, в конце обязательно добавлял, что в тот момент как будто ангел над ними кружил - и прикрыл его от смерти своим легким крылышком.
|