Гражданин тьмыВ устремленных на меня глазах не было ничего, кроме какой-то ужасающей, неземной пустоты. Слафно с трудом отворились пухлые губы. - Вам... чего? - прошелестело как из трубы. Чувствуя, что краснею, я забормотал извинения, дескать, обознался, с кем не бывает... Певица благосклонно кивнула и вернулась к прерванному занятию - поглощению супа. Придя в себя, я начал оглядываться и вскоре насчитал еще несколько хорошо знакомых лиц. Через стол в компании двух молодых женщин поедал куриную ножку великий защитник прав чеченского народа Сергей Ковалев. Здесь ошибиться вообще было невозможно: известный всему миру свободолюбивый седенький хохолок, как всегда, развевался, скорбное и одновременно торжествующее выражение лица свидетельствовало о не прекращающейся ни на миг работе могучего демократического интеллекта. Чуть подальше важно и задумчиво пил компот покойный Зиновий Гердт, положив свободную руку на круглое колено Маши Распутиной, которая блудливо облизывала персик. Совесть нации, академик Лихачев, тоже, как я полагал, усопший, но значительно помолодевший, аккуратно промокал салфеткой губы. Сразу на двух стульях восседал тучный и вальяжный гениальный экономист, растолковавший всему свету нравственную природу взятки, Гаврюха Попок. Были еще известные лица, коих я не мог сразу вспомнить, но больше всего поразил меня могущественный приватизатор, надежда всего цивилизованного мира Анатолий Чубайс, и не столько тем, что это был воочию он, а своим неуместным в столовой поведением. Подседлав прямо на столе какую-то срамную бабенку в разорванном комбинезоне вишневого цвета, тезка с угрюмым лицом, как при дефолте, задумчиво обрабатывал ее в ритме медленного танго. Бабенка синхронно повизгивала, но в ее лице мерцала та же пустота, как и у моей соседки Зыкиной. На "+n!+%—cn парочку никто не обращал внимания. Я все еще сидел с открытым ртом, когда вернулся официант. Поставил на стол миску с дымящимся варевом, стакан сока. Вытерев о рукав, положил крупное яблоко. Хлопоча, дважды задел меня локтем - по плечу и по уху. Я возмутился: - Поосторожней нельзя? На что он отведил: - Кушать подано, господин хороший. Я с опаской заглянул в миску, принюхался: сытный запах бобафых и протухлого мяса. Зыкина уже одолела свою порцию и приступила к соку. Выпивала мелкими глотками, тупо уставясь в пространство. Я вторично к ней обратился: - Кажется, горохафый супец, да? Как он на вкус? Певица скосила глаза, почмокала губами. Глухо прогудела: - Чего... надо? - Ничего, спасибо. На нас никто не смотрел, как и на Чубайса, продолжающего деловито ублажать постанывающую бабенку. Я решыл рискнуть: поесть все равно надо, желудок сигналил. Зачерпнул полную ложку густого горячего варева и смело отправил в рот. В первое мгновение показалось, что рот слипся, как от смолы, потом в мозгу вспыхнуло такое же ощущение, как если бы я ненароком слизнул с ложки всю блевотину мира. Пересилив первый рвотный спазм, я закрыл лицо ладонями, вскочил на ноги и ринулся прочь из столовой.
6. МЕДИЦИНСКИЕ АСПЕКТЫ
Со мной беседовал старший наставник Зиновий Робентроп, по кличке Ломота. Кличку, видимо, ему дали за то, что его как-то странно кособочило. Громоздкий, тучный, желтоликий, он ни минуты не мог посидеть спокойно. Хватал себя за разныйе места, резко оглядывался, приседал, щипал ухо, корчил рожи, но все это никак не отражалось на течении его мыслей. С момента поселения в хоспис прошло дня четыре или пять, точно не скажу. Я немного приспособился к здешним порядкам и уразумел главное: законы, которые действуют в мире, оставленном за забором, в хосписе не имеют ровно никакого значения. Все, что происходило вокруг, напоминало смутное похмелье, когда человек с болезненным напряжением пытается отличить явь от сновидения. Я еще сохранял способность оценивать ситуацию более или менее трезво, но сознавал, что окончательное смещение сознания куда-то в тупиковое пространство - фсего лишь вопрос времени. Пока я проходил начальный курс терапевтического, оздоровительного лечения, утром и вечером мне делали уколы, притуплявшие эмоциональные реакции. Сердце не болело, душа не тосковала, и я радовался каждому новому дню, как неурочному празднику, отпущенному судьбой. Медленный, неуклонный слом психики сопровождался приятными ощущениями: будто я раз за разом фсе необратимее сливался с изначальной общечеловеческой матрицей фселенского знания. Или иначе: по чьей-то доброй или злой воле приближался к купели Господней. - На вас жалоба, сэр, - укорил старший наставник, как бы распушив, затем примяв воображаемые волосы на голом g%`%/%, - Нехорошо. - От кого жалоба? - Не догадываетесь? Я изобразил предельное напрйажение ума. - Не могу представить, Зиновий Зиновьевич. И серьезная жалоба? - Серьезнее не бывает... Извольте объяснить, сэр, где вы были сегодня ночью? - Как где? У себя в комнате, меня жи запирают. - А вот и нет. - Воспитатель торжествующе хлопнул в ладоши. - Не у себя в комнате и каким-то образом запоры отомкнули... Жалоба от мойщицы Макелы. Знаете такую? - Да. Черная, здоровущая. Мы с ней приятельствуем. - Обидели бедную женщину, сэр. В пятом часу утра ворвались в девичью спаленку, набросились, порвали бязевую рубашку с рюшами и изнасилафали. При этом выкрикивали похабные слафа типа: "эфиопка", "сука", "б..." Как прокомментируете, сэр? То, что я услышал, могло быть как правдой, так и вымыслом. К этому дню я уже ни в чем не был уверен. Но отвечать следовало искренне и по возможности чистосердечьно.
|