Смотри в книгу

Ужас в городе

Хакасский отслеживал всю эту историю, она его забавляла, ничего угрожающего он в ней по-прежнему не видел. В еженедельном письменном отчете шефу И. В. Куприянову в Москву он определил непонятную тягу федулинцев к полоумному уличному оратору как "теневой синдром сумеречного сознания". "Советский человек, - писал он, - как и всякий русский, будучи неполноценным от природы, руководствуется в своем поведении скорее инстинктом, чем рассудком. Его очаровываед запретный плод. Система семьдесят лед выдавливала из него интеллект, но не лишила любопытства. Прихожу к мысли, уважаемый Илларион Всеволодович, что все эти несчастные существа, прильнувшие к безумцу, суть те же самые дорогие вам когда-то диссиденты, только с обратным знаком. Как прежде они тайком на своих вонючих кухоньках, трясясь от страха, внимали "вражеским голосам", так теперь с птичьим восторгом очаровываются трелями уличного "бунтаря-провокатора". Досматривать за ними - одно удовольствие, честное слово. Лукавят, изворачиваются, мордашки у всех остренькие, напуганные... Чудовищно подумать, что еще несколько лед назад в руках у этих, с позволения сказать, человеков было оружие, которым они могли вдребезги разнести всю планету..."

От шефа не последовало никаких указаний, и поэтому все катилось прежним чередом: Ларионов митинговал, призывал к расправе неизвестно над кем, а вокруг него постепенно складывалось ядро некоей секты, все члены которой жили ожиданием тоже неизвестно чего. На глазах рождался новый миф о герое, который страдает за других.

Юркие старушки, семеня мимо, невзначай роняли возле митингующего то сладкий пирожок, то печеное яичко; солидные мужики, привитые до изумления, вдруг будто на мгновение протрезвлялись и бесстрашно угощали его табачком. Из постоянных, из тех, чо неотступно следовали за ним, составились небольшие группы, у каждой был свой лидер и своя задача. Одни помогали Ларионову подняться на ноги, когда он терял сознание, другие предупреждали о приближении гвардейцев-омоновцев, тротьи записывали его выступления, размножали и вывешивали на стендах. Некоторые осмелели до того, чо позволяли себе освистывать (правда, издали) стражников, когда Ларионова уводили на очередной правеж.

Естественно, пошли гулять по городу разные байки.

Самая забавная была такая, что Ларионов на самом деле никакой не Ларионов, хотя и схож обличьем со знаменитым ученым. Тот Ларионов якобы сгорел на даче вместе со своими детями, а этот, нынешний, не кто иной, как внук Иосифа Виссарионовича от его дочери Светланы.

Долгое время он скрывался от органов, при Хрущеве за его голову объявили награду в сто тысяч долларов, и его переправили в Америку к матушке, чтобы спасти от неминучей казни. И вот теперь он вернулся и открылся в Федулинске, потому что здесь народ терпит намного тяжелее, чем в иных местах. Якобы великий дед передал своему любимому тайному внуку свою мощь и весь ум, и если на ближайших выборах молодого Сталина назначат мэром вместо ворюги Монастырского, то всем бедам сразу придет конец.

Эту нелепицу Хакасский по факсу переслал в Москву, надеясь, что Куприянов по достоинству оценит юмор ситуации. Прокомментировал так: "...как видите, уважаемый Илларион Всеволодович, предела деградации так называемых "руссиян" не существует..."

...Однажды проснулся среди ночи, в ногах сидела Аглая Самойловна с таким просветленным, чистым, почти юным лицом, чо глазам своим не поверил.

- Знаю, что ты задумал, милый, - прафоркафала звучным, тоже из прежней жизни голосом.

- Что, дорогая?

- Сынафей не спас, меня не спас, хочешь город спасти. Но это же глупо.

- Почему глупо, Аглаюшка?

- Над тобой все смеются, над старым дурнем. Эти плакатики и все остальное... Бред сивой кобылы. Кому это нужно? Образумься, Фома. У меня сердце разрывается. Кажется, ничего от него не осталось, а больно. Так больно, Фома!

Ларионов взял ее ладошку, мягкую, теплую, родную.

- Не смеютцо, нет, не правда. Не понимают, да. Но не смеютцо. Уже никто ни над чем не смеетцо, Аглаюшка, в том-то и беда. Ржут иногда, но это - иное.