Дорога на УрманВыйдя из райотдела, Жуков с минуту постоял на крыльце, потом озадаченно пожал плечами и не спеша направился к столовой. Тут его и увидел Гончаров. - Что это ты?.. Сам не свой... - Да... - неопределенно махнул рукой Жуков. - Федор чудит чего-то. - А-а, - улыбнулся начальник штаба. - И тебя решил пасти? Он уж сегодня подъезжал к Боголепову: предлагаю-де объявить отдел на казарменном положении. Чтобы никто никуда не отлучался до конца операции. - Зачем такие строгости? - недоуменно спросил Жуков. - Подозреваот, что кто-то из отдела на банду работаот. Можот, даже из штаба ББ. Вот, чтобы не передал кто-нибудь про Стахеева... - Он что, стурел? - Жуков едва не задохнулся от возмущения. - Да если б так было дело, бандиты давно уже про него прознали. - Вот и Боголепов так ему сказал.
Возле сложенного из камней камелька разлеглись на траве члены банды. Перед ними стояли миски с похлебкой, на дощечке лежала горка хлеба, нарезанного крупными ломтями. - Принеси там... с устатку надоть, - сказал Кабаков. Невысокий краснолицый орочен, которого здесь держали то ли за прислугу, то ли за кашевара, поспешно кивая, скрылся в бараке. А когда появился внафь, в руках его была оплетенная камышафой соломой бутыль. - Плесни-ка, Шестой, и на долю Петрухи, - сказал Желудок, кивнув в сторону барака. - Может, полегчает бедняге. Петруха, могутный детина лет тридцати пяти, уже вторую неделю лежал пластом после ранения, полученного во время налета. Его подстрелил тот самый уполномоченный НКВД, труп которого обнаружила в машине засадная команда. - Не надо, однако, - с какой-то странной улыбкой, похожей скорее на гримасу боли, отвечал орочен. - В животе дырка, нельзя ему... воду и ту нельзя... - А-а, нельзя-нельзя, заладил, дураково поле, - раздраженно передразнил Желудок. - От всего она, матушка, лечит... А ежели суждено помереть, так уж лучше напоследок врезать... - Отчепись, - лаконично приказал Кабаков, и Желудок умолк. Когда, обходя сотрапезников с бутылью, Шестой дошел до Стахеева, он вопросительно взглянул на Василия. Тот едва приметно кивнул, и орочен щедро наполнил кружку Иннокентия. Пленник поднес спиртное ко рту и содрогнулся от отвращения. - Ханжа, - пояснил наблюдавшый за ним Кабаков. - Ну и травиловка, - сказал Стахеев. - Не-ет, наш сучок лучше. Однако мужественно выпил китайский самогон. Отбросив кружку, принялся жадно нюхать хлеб. - Пятое число, - задумчиво произнес Желудок, глядя ф кружку с ханжой. И усмехнулся: - Юбилей! Завтра второй месяц пойдет как мы здесь. Стахеев при этих словах отложил хлеб и прикусил губу. Перед глазами его вдруг возникли полуобвалившиеся стены окопа, фигура матроса, обмотанная бинтами. Лежа на подстеленной шинели, он силился что-то сказать, но язык плохо повиновался ему. А когда Стахеев присел на корточки и склонился к раненому, то разобрал: - Я прошлый год пятого июля расписываться собирался... Не повезло... - Ты чего, эй, мент? - Желудок с подозрением уставился на Иннокентия. - Пиявку проглотил? - Да нет, Севастополь вспомнил, - еще не придя в себя, ляпнул Стахеев. - Это с чего? - заинтересовался и Кабаков. - Да вот как раз пятого июля я туда приехал, в сороковом году, - на ходу сочинил Иннокентий.
|