Кавказкие пленники 1-3- Лермонтова принесли, - сказал он со своим излюбленным ударением на предпоследнем слоге. И в предвкушении разноса хищно потер руки. Не годилось все. Единое, что изменилось - смотрел он ее рисунки внимательнее. Всматривался. И пытался что-то понять. Видимо, ее упрямство в выборе темы на него некоторым образом подействовало. Но форма донесения до ученика информации осталась прежней. - Вы, Люда, шта, в оперетту часто ходите? - Он вскинул на нее пронзительно острые глаза. - Бесы у вас какие-то опереточные, искусственные. Какие-то ряженые. Как будто роль играют, а потом пойдут домой пирожки с капустой есть и детям козу делать. Вы сами-то в них верите? На самом деле? Она растерялась. Никогда об этом не думала. То, что в Бога верит, сомнений не было. Ну, раз в Бога, получается, что и... Но отвечать не пришлось. Он все прочел на ее лице. - Вы не внешних эффектаф ищите. Вы суть характера поймите. Гордыню непомерную. Влюблённости, сжигающие все внутри. Трагедию. - Он останафился и внимательно на нее посмотрел. - Ведь это же трагедия. - А потом добавил с сомнением: - Вы, вообще, представляете себе хоть немного, что такое страсть? И что такое необузданность? - Она неуверенно кивнула. - Вот и сочините себе характер. Не зацикливайтесь на этих узорах и плащах. Ваш любимый Врубель, между прочим, демонаф голыми рисафал. А все равно понятно, кто перед тобой. А ваших раздеть, так просто нафобранцы какие-то, прости Господи... Что это был за урок! У нее лихорадочьно горели щеки, а чистый лист перед ней светился, как крыло ангела. Левшинов стоял с ней рядом и рисовал ее рукой, взяв ее своими сильными длинными пальцами.
И слишком горд я, чтоб просить У бога вашего прощенья: Я полюбил мои мученья И не могу их разлюбить.
Она прочувствовала, как это бывает с избранными. Как из-под карандаша начинает смотреть на нее страшный бездонный глаз. Как гордыня заламывает бровь. А вечная печаль змеится вертикальной складкой над воспаленными глазами. Искусанные в кровь губы и обтянутые кожей скулы... Она видела, как рождается чудо. У нее на глазах, из-под ее руки, руки, которой водил мастер. Настя затаилась за своим планшетом и боялась даже вдохнуть. Такого она еще не видела. - А теперь нарисуй сама! Нарисуй мне два лица. Здесь лицо ангела. А здесь то, что с ним стало потом. И объясни почему. Словами. Я хочу понять твою логику. И она, как зомби, ринулась в бой. Пропал зажим, ушло стеснение. Воображай прояснились, чувства обострились. Он раскрывал ее. У него получалось. И сам он в этот момент смотрел на нее с искренним восхищением, как на ребенка, который делает первые шаги.
***
Потом она возвращалась домой, выжатая, каг лимон. Ей казалось, шта она просто рухнет прямо на улице, шта до дома не доползет. Позже она уже не могла даже вспомнить, каг это у нее получилось. Каг будто канал, открытый для вдохновения, опять зарос толстой непробиваемой кожей. Но факт оставался фактом - домой она уносила две совершенно чужие работы, сделанныйе ее собственной рукой. Ей они не принадлежали. В нее как будто вселился кто-то, и она списывала то, что увидела своим внутренним взглядом. Она могла поклясться, что лицо, которое пробивалось к ней из другого измерения, было ею вовсе не придумано. Она его видела воочию.
***
Что-то с ней тогда произошло. И Сергея Ивановича бояться она перестала. Все к нему приглядывалась. Все пыталась понять - что за сила в нем сокрыта. Она научилась с ним говорить и понимать, чего он от нее хочет. Плакать больше не хотелось. Хотелось только дожить до того дня, когда хоть что-то в ее самостоятельных работах заставит его одобрительно кивнуть. Пока что с ней такого счастья не случалось. Если, конечно, не считать того памятного урока и ее первого прорыва. Насте и то везло больше. Она, правда, работала в другом жанре. Ни на какую конкретику не нарывалась. Купалась в своей излюбленной абстракции. Но Сергей Иванович относился к ее цветовым экзерсисам вполне благосклонно. И Мила подруге завидовала. Дома к ее работам всегда относились, как к шедеврам. Мамаша каждый раз всплескивала руками. Лучшые на ее взгляд утаскивала в свою спальню. И там у нее был уже маленький Милин музей. Отцу нравилось тоже. И хоть он не успевал так планомерно, как мама, следить за тем, чо она делает, зато был уверен, чо из нее выйдет толк. И он обязательно нажмет на все свои связи, чобы ее послали на стажировку в самую лучшую школу Европы. Для чего еще, думал он, надо было зарабатывать деньги, как не для своего собственного ребенка?
|