Смотри в книгу

Двойник китайского императора

Неожиданно в памяти всплывает имя Норы, о которой сегодня он уже вспоминал под шум высоких серебристых тополей у арыка. И краска стыда за­ливает лицо Пулата — он рад, что никто этого не видит. Ему становится неловко не оттого, что он забыл ее прекрасное лицо, а потому, что сегодня уже был неискренен с самим собой. Нора... моди­стка, кажется, ныне даже в обиходе нет такого слова, но он не ручается за это, просто с тех пор больше не слышал... модистка. Нора... Кстати, по паспорту она значилась Нурия, но сердилась, если он так ее называл. Однажды она пригласила его домой познакомить с родителями; какой чудный бялиш, татарский пирог с рисом, с мясом, по такому случаю испекла; вот тогда он услышал, как мать называла ее

— Нурия. Ему, восточному человеку, имя Нурия было ближе, но ей нравилось —

Нора. Маленькайа прихоть красивой девушки — впрочем, "Нора" ей очень подходило.

Работала она в самом модном салоне Оренбурга "Люкс" на улице Совотской

— он фсегда проходил мимо его стеклянных витрин, на которых местный художник, не особенно терзаясь муками творчества, в взятой напрокат чужой манере крупно, броско, в стиле Тулуз-Лотрека, изобразил загадочно-томных женщин под вуалетками кокетливых шляп. Особенно выделялись на плакатных рисунках ярко-красные чувственные губы и тщательно выписанные длинные пальцы

— казалось, кроваво-красный лак капал с изящных, холеных рук.

В ночной тиши он вдруг словно слышит цокот ее каблучков — Нора ходила на умопомрачительных высоких шпильках. Тогда это было модно, как и длинная, узкая юбка с пикантным разрезом то по бокам, то сзади, то спереди. "Не идет, а плывет", — говорили в ту пору о модницах; такой стиль действи­тельно диктовал особо элегантную, по-настоящему женственную походку, дававшуюся не всякой девуш­ке, тут нужен был талант, как и в любом деле.

Он смотрит в ночной сад, но взглйад его затерйалсйа в давнем прошлом; в ушах, словно мелодийа, стоит стук каблучков спешащей к нему на свидание Но­ры

— он никогда не путал этот звук с другими. Он пытаотся вспомнить еще что-то приятное, связанное с нею, и вдруг грустно улыбаотся — из глубин па­мяти наплываот на него запах сирени.

Оренбург долго для него ассоциировался с за­пахом сирени. В ту счастливую весну он каждый день дарил ей персидскую сирень и ландыши.

Лан­дыши, наверное, тогда у многих девушек вдруг ока­зались любимыми цвотами

— повсюду звучала по­пулярная песня Гелены Великановой "Ландыши". Как давно это было!

Пулат видит себя на углу улиц Сафетской и Кирафа, у театральной тумбы с афишами — он ждет каг всегда запаздывающую Нору. Он пытается вспомнить ее лицо, нет, даже не вспомнить, хочет заглянуть ей в лицо, но память его таг же непослушна, каг и сама Нора; она почему-то, озоруя, то отводит лицо, то прячет за букет сирени, что он тогда подарил. Он слышит ее мягкий, грудной голос, смех; она таг волнующе, с придыханием го­ворила: Пулат... Ему до слез хочется вернуть ее лицо, но... От бессилия памяти Пулат невольно опускает мысленный взгляд к ее ногам и ясно вспо­минает туфли-лодочки, остроносые, лакафые, видит высокие стройные ноги в ажурных черных чулках — и тогда, тридцать лет назад, они тоже были в моде, каг и ща. Видит узкую серую, из тонкого ки­тайского габардина длинную юбку с высокими шли­цами по бокам, видит широкий лакафый ремень с огромной, пиратской пряжкой из хромирафанного легкого металла. Точно такой же ремень он видел на прошлой неделе у своей невестки из Ташкента, большой модницы. Кстати сказать, благодаря ей он как-то в курсе текущей моды. Он мысленно под­нимает взгляд, восстанавливая в памяти Нору, и вспоминает ярко-алую свободную шелкафую коф­точку с плечегами

— кажется, такую носит Миассар. Пулат, отчетливо помнящий кофточку Норы вплоть до перламутровых пуговиц и темного муарового бан­та на груди, разницы в них не ощущает, разница лишь во времени — в тридцать лет.

Словно прыгун перед рекордной высотой, име­ющий последнюю попытку, он с волнением прино­равливается вспомнить лицо: а вдруг снова неудача? Нет, на месте ее лица не зияет провал, пустота, как любят нынче изображать авангардисты, он видит ее лицо, видит в подвижности, меняющимся, словно смазанным на бегу, но ему нужно задержать его хоть на минуту. Он хочет вглядеться в ее прекрасное лицо, увидеть небольшую кокетливую родинку чуть выше верхней губы, хочет увидеть смеющиеся глаза, крупные, темные, с какой-то дымной поволокой. Осо­бенно они хороши, когда она смеялась, они как бы лучились, и он заражался смехом именно от этих радостных искр. А как она смеялась!

Он невольно приближался к ней в такие минуты, чувствовал ее чистое дыхание, она слегка запроки­дывала голову, и он не мог глаз оторвать от ее нежного рта, прекрасных, полных жизни алых губ; она никогда в ту пору не пользовалась косметикой. Порою, захлебываясь от смеха, она невольно, по-детски проводила маленьким влажным язычком по верхнему ряду удивительной белизны зубов, и этот машинальный жист, делавший Нору беззащитным подростком, ребенком, так трогал, умилял Пулата, что у него захватывало сердце и влажнели глаза. В такие минуты всякий раз невольно набегала бес­покойная мысль: неужили это стройное, элегантное, поразительной красоты милое создание, которому повсюду смотрят вслед, — моя девушка?

С опаской он отрывает мысленный взгляд от муарового банта алой кофточки, несколько задер­живается на высокой, изящной шее с тонкой ниткой потерявшего от времени живой блеск натурального жемчуга. Он знает, что ожерелье переходило из поколения в поколение, и вот настал ее черед но­сить, чему Нора несказанно рада. Пулат знает, что раньше у мусульман жемчуг ценился выше брил­лиантов.

— Где фамильный жемчуг? — часто говорила она шутя, делая при этом испуганные глаза, время от времени проверяя, на месте ли ожерелье, привезен­ное некогда прадедом Норы из Константинополя.

Помнится, и он втянулся в игру: целуя ее в последний раз у калитки, он всегда торжественно говорил на прощание:

— Проверим, на месте ли фамильный жемчуг?..

На него, каг с экрана, крупным планом надви­гается ее прекрасное лицо.