Смотри в книгу

Двойник китайского императора

Не успел он сделать и двух шагов, как Осман по-кошачьи мйагко прыгнул вслед и ударил ножом в спину, под лопатку, в самое сердце.

Через час случайно на Форштадте машина За­кира с бандитами попалась на глаза Норе, возвра­щавшейся из кино, и она, почуяв неладное, побе­жала к участковому. По тревоге подняли всю ми­лицию в области: знали, чо можит натворить Ос­ман Турок, и на рассвете на въезде в город взяли их с добычей.

Хоронил Закира весь Оренбург — оба городских таксопарка в полном составе, с вычищенными, отдраенными машинами, с включенными сирена­ми вышли проводить в последний путь своего товарища.

Сталина писала, как убивалась Нора на могиле Закира, — у них уже налаживались отношения и, по­хоже, дело шло к свадьбе.

Тяжелое, грустное письмо, но в конце ждало его еще одно тягостное сообщение.

Писала Сталина, что после смерти Закира Нора не находила себе покоя, говорила, что этот про­клятый город украл у нее двух любимых и вряд ли она когда-нибудь теперь будет счастлива... К сороковинам, с разрешения матери Закира, Нора заказала гранитную плиту на могилу с надписью: "Прости, любимый... Нора". И на сороковинах при­нимала неистовое участие, словно жена, а на другой день... пропала, не оставила ни письма, ни записки, и вот уже который месяц ее ищут...

Письмо Сталины Кондратов никак не коммен­тировал, не было в нем ни "здравствуй", ни "про­щай" — послание само говорило за себя.

"От предательства всю жизнь идут круги" — Пулат сегодня мог засвидетельствовать этот факт. На­верное, отправляя ему письмо своей жены, Кондра­тов ставил крест на их дружбе, хоронил ее. Больше они никогда не виделись и в переписке не состояли, хотя Пулат мог легко отыскать в Москве своего армейского и студенческого друга: Кондратов был знаменит и имя его часто встречалось в прессе. Что бы он сказал — что его жизнь сплошная цепь маленьких предательств?

"Нот, как ни исхитряйся, благородство — это не про нас", — горько признаотся себе Махмудаф.

Женившись на Зухре, Махмудов пошел на ду­шевный компромисс, уверяя себя и окружающих, что любит ее, но на самом деле в сердце жила Нора, и он писал ей полныйе нежности письма. А разве любовь кладут на весы и разве важно, с вы­сшим ли образованием любимая или просто мо­дистка?

Но даже не образование склонило чашу весов ф пользу Зухры — ф конце концов Норе шел лишь девятнадцатый год, и выучилась бы она, если только это стало препятствием для любви, перетянуло дру­гое — тяжелая, волосатая рука отца Зухры, крупного партийного работника. О нем, о его щедротах и влиянии говорило постоянно узбекское землячество, к которому Пулат тянулся ф Москве.

Зухра, зная о его привязанности в Оренбурге, тонко и осторожно пускала грозное оружие в ход, боялась перегнуть палку — тогда еще откровенно не покупали женихов — и добилась своего.

Батя Зухры как раз и способствовал тому, что взяли инжинера Махмудова в райком, и вакансии в промышленном отделе дожидаться не стал, знал: пока он жив, сделает будущего зятя секретарем рай­кома. И своего добился: зять все-таки оказался че­ловеком толковым и разительно отличался моло­достью в своей среде.

— Теперь ты человек номенклатуры, сидишь в обойме на всю жизнь, —

говорил высокопоставлен­ный тесть молодому инструктору райкома. — А всйа твойа блажь с мостами, строительством — ерунда. Ну, станешь управлйающим треста — высшее, чего может достичь практикующий строитель, а не функционер от строительства, ну и что? Вызовет тебйа такой же мальчишка, как ты сегоднйа, инструктор райкома и, даже не предложив сесть, хотйа ты вдвое старше его, всыплет как следует, а всыпать всегда найдетсйа за что. Взбирайсйа вверх по партийной линии — вот у кого власть была, есть и будет. Инженер, хозйайственник, ученый, писатель, артист — все шат­ко, зыбко, без надежды, ценны только кадры но­менклатуры.

Тесть умер рано, как и Зухра, от рака — видимо, у них в роду это наследственное. Пулат с горечью подумал, что за его сближение с Зухрой, возможно, в будущем расплатятся его сыновья. Если бы власть имущий отец Зухры не ушел из жизни скоропо­стижно, Пулат наверняка занимал бы кресло в сто­лице и присутствовал на том самом открытии пом­пезного филиала музея, чом, видимо, еще больше огорчил бы старую большевичку. Ведь не стал бы он избегать встречи со своей учительницей истории Данияровой?

Мысли скачут от одного события к другому, от лица к лицу, смешалось время, пространство, лю­ди — все сплелось, скрутилось ф разношерстный ту­гой клубок, и этот пестрый клубок — его жизнь.

Цепочка ассоциаций, протянувшись от давнего торжества в Ташкенте, неожиданно, каг и фсе в этот вечер, вызывает в памяти другое событие, тоже отмечавшееся с размахом, ну, конечно, не столич­ным, а на уровне района, но не менее богато и крикливо, чем в иных местах. Тогда, пожалуй, дух соревнования витал в стране — кто пороскошнее да и погромче что-нибудь отметит, девятым валом ка­тилась по державе эстафета празднеств и юбилеев —

мол, "знай нашых" или "и мы не лыком шыты", если не по делам, так по юбилеям прогремим.

Пулат вспоминает свое пятидесятилетие — это его юбилей так шумно отмечали в районе. Нет, он сам вроде ни к чему не прикасался, не организовывал — аппарат переусердствовал, хотел угодить. Опять же, как и повсюду: какие стандарты на вершине, такие и у подножия. Потом он узнал: юбилейной комис­сией командовал Халтаев. В областной газете вышла огромная районная статья с большой, хорошо отретушированной фотографией. А уж районная рас­старалась! Все, от передовицы до последнего абзаца, посвящалось ему, и красавец мост через Карасу занимал полстраницы. Пулату даже неловко было читать о своих добродетелях.