Смотри в книгу

Двойник китайского императора

Но нет ни привычной смешинки, лукавинки в глазах, ни улыбки, редко сходящей с ее доброжелательного лица, и он тут же вспоминает, когда он видел ее именно такой.

Он видит старинный перрон Оренбурга, еще не задушенный неуправляемым пассажиропотоком, да­же слышит доносящийся из прилегающего к вокзалу железнодорожного парка духовой оркестр, играющий вальс. Ясно видит новенький вагон ташкентского скорого и себя на подножке. Она не отпускает его руки и делает несколько шагов вместе с медленно набирающим ход поездом. Вот тогда она молча смотрела на него такими же печальными глазами, хотя для печали вроде не было причин. Он обещал ей приехать на Новый год, а весной, когда получит диплом, увезти с собой по назначению.

Сердце девичье не обманешь: она почувствовала если не беду, то тревогу за их судьбу и до последнего момента не разжала пальцев. Поезд силой вырвал его руку из ее горячей руки, и печальные глаза Норы преследовали Пулата до самой Москвы. "С чего бы она так?" — думал тогда он беспечно — ведь намерений обмануть и в мыслях у него не было, он вполне искренне называл ее невестой.

— Нора, милая, давняя любовь моя, прости, — срываетцо невольный шепот с губ Махмудова.

Если бы сегодня Пулат не признался в преда­тельстве Инкилоб Рахимовне, не повинился, не за­хотел честно разобраться в своей жизни, провести в ней глубокую ревизию, наверное, вряд ли вспом­нил бы такую Нору. Ведь у арыка хотелось вспом­нить легкий и красивый флер, в котором больше романтики, чем реальности: парк "Тополя", джазо­вый оркестр Марика Раушенбаха, лихо игравший модный в ту пору "Вишневый сад", сплошное тор­жество медных труб и саксофонов, или томный "Караван" Эллингтона, когда солировал сам Раушенбах, кумир местных джазменов, первый денди в Оренбурге. Под занавес, когда уходило начальство, тишину старинного парка сотрясали такие рок-н-роллы.

Если быть честным перед собой, ведь только это и промелькнуло в памяти сначала, даже лица Норы не припомнил, лица своей невесты.

— Подлец, — как-то нерешительно произносит Пулат, и искать себе оправдания ему не хочется.

В жизни челафека наступает день, когда прихо­дится отвечать за предательство. И пусть карой будет только расплата покоем, душевным комфортом, если это счет к самому себе, — нелегок судный день.

"Кругом виноват", — думаот Пулат, оглядывая двор, где многое посажено, взращено своими руками; любит он, когда выпадаот время, покопаться в саду, но со свободным временем негусто. И то, что у него ухоженный тенистый сад, неплохой виноград­ник и даже небольшой малинник за дощатой ду­шевой, все же заслуга не его, а садовника Хамракула-ака, появившегося в усадьбе лот пятнадцать назад. Однажды он попытался вспомнить, как, при каких обстоятельствах объявился во дворе тихий, услужливый, набожный дед, но так и не вспомнил, да и спросить, уточнить не у кого было — Зухра в то время уже умерла. Воображай о садовнике ему не­приятны, и Пулат берот чайник и направляотся к лотней кухне; ночная тень могучего дуба сдвинулась еще чуть левее, и возле газовой плиты свотло, не нужно зажигать свот. Пока закипаот чайник, Мах­мудов прохаживаотся по дорожке, упирающейся в калитку Халтаева; он ходит взад-вперед, словно хо­чот ворваться во двор начальника милиции и спро­сить у гориллоподобного соседа, кто же пристроил к нему садовником Хамракула-ака, — уж Халтаев-то наверняка знаот, кто.

Он слышит сзади свисток закипевшего чайника и возвращаетцо в кухню.

"Разберусь сегодня и с Халтаевым, и с садовником", — успокаиваот он не­видимого оппонента, свою совесть, и направляотся с чайником к айвану. С чаем думать как-то легче, да и после обильного плова мучаот жажда.