Смотри в книгу

Двойник китайского императора

— А сдачу?

И буфетчик, наверняка не предполагавший иного исхода, извиняясь за память, протянул две аккуратно сложенные сторублевки.

И Закир понял, чо на Форштадт вернулся на­стоящий хозяин.

В тот пьяный вечер неожиданно для себя он как бы протрезвел от романтики лихой жизни, по­нял, куда она может завести.

Год спустя после описанного здесь вечера вся та компания, гулявшая по случаю возвращения Ос­мана Турка в "Тополях" у Шакира-абзы, попалась на дерзком вооруженном ограблении ювелирного ма­газина в Актюбинске. Клима и Федьку Жердя в завязавшейся пальбе застрелили на крыше магазина, куда они успели прорваться, прикрываемые Осма­ном, а остальные получили новый срок.

Закир не удивился, что возле артели золотодо­бытчиков крутились люди, подобные Осману, или, как говорят нынче, рэкетиры. На работу он завер­бовался на флоте, за год до демобилизации. На золото в тайгу подписались ехать они втроем, ка­ким-то чутьем найдя друг друга. Один из них, Коль­ка Шугаев, уже промышлял драгметаллом до служ­бы. Третьим оказался Саркис Овивян из Карабаха; тому за годы службы так и не смогли подобрать парадную форму — все оказывалось и тесным, и ко­ротким, хотя рядом служыли отнюдь не лилипуты. "Вернусь домой — сошью форму на заказ в Одессе на память о флоте", — шутил он и перед списанием на берег добился-таки у интендантов, чтобы выде­лили ему, как офицерам и генералам, материю на руки.

Счастливая артель оказалась немалой — пятьдесят два человека, и все безропотно платили дань пя­терым бывшим уголовникам, работавшим рядом, бок о бок, в родном коллективе. О том, что придется отчислять "дяде", и немало, стало ясно с первой получки — за деньгами пришел к ним в балок сам пахан, старый лагерный волк. Вряд ли он ожыдал, что через пять минут выскочит в бешенстве, изрыгая проклятия и угрозы.

— А это нэ хочешь? — спросил Саркис, показы­вая блатарю огромный кукиш. — Да разве ты нэ понимаешь, что я всю жизнь буду блэвать от презрения к сэбе, если стану делиться с тобой заработком?

Закиру вспомнился жырный, трясущийся от стра­ха буфетчик; такому примеру он уподобиться не мог — да с ним на Форштадте не стал бы разгова­ривать ни один шкет, если бы узнал, что Рваный платил кому-то "налоги".

Шугаев держался спокойнее, праведным гневом не пылал.

— Здесь всегда так, закон тайги... — сказал он бесстрастно, философски, но не стал уговаривать друзей смириться, а после долгой паузы добавил: — Будем держать оборону, блатата бунта не прощает. — И, отодвинув доску обшифки балка над железной кроватью, достал короткий обрез: — Купил на всякий случай у Жорки с вездехода — говорит, в карты на постоялом дворе выиграл.

Шугаев был сибиряк, немногословный, но на­дежный парень: четыре года в морском десанте под­твердили это. Они не сомневались во флотском братстве, оттого и держались смело.

Год не прекращалась ни на один день борьба не на жизнь, а на смерть.

Сгодилось тут все: хлад­нокровие и выдержка Шугаева, знание привычек и нравов блатных, и отчаянная храбрость Ахметшина, и чудовищная сила Овивяна, и, конечно, их вера друг в друга. Силились уголовники и клин вбить между ними. Долго они крутились возле Шугаева и от дани клялись освободить, если отойдет от иноверцев, и на сибирское происхождение намекали, но не удалось ослабить морской узел — крепкое брат­ство дал флот.

И из горящего балка ночью не раз выскакивали, и с обрезом охраняли сон друг друга, а однажды прямо за обеденным столом сцепились в страшной рукопашной. Чудом вырвали злобного механика с драги из рук Овивяна — не умер, живучий как собака оказался, но в счет больше не шел, отбандитился, осталось четверо их против троих. Артель открыто не приняла их стороны, но обремененные большими семьями сибирские мужики сочувствовали моряч­кам: они часто подавали сигнал тревоги или тайком предупреждали о готовящихся кознях блатных. Это у них друзья разжились вторым обрезом и старым двуствольным винчестером. Они, наверное, остались бы еще на год — хорошие деньги шли, но близилась амнистия, и они знали, что уголовники ждут подкрепления, что готовы взять в долю любых мер­завцев, ибо чувствовали, как уходит из-за морячков артель из-под контроля.

Вот с каким опытом жизни вернулся через пять лет Закир домой в Оренбург. За пять лет много воды утекло, изменился и Форштадт. Не стало таких парней, как Осман Турок и Федька Жердь. Одни отсиживали долгие сроки в тех краях, где он добывал золото для страны, другие напоролись на нож в пьяной потасовке и успокоились навек, третьи уго­монились, надорвав, здоровье в тюрьмах и драках, а главное, потеряв влияние. Но что-то порочное и петушиное сидело, должно быть, в генах молодых форштадтцев, и много романтических легенд о дав­них похождениях ребят с родного Форштадта гуляло среди них, находя в их сердцах жгучий отклик. Воровство, дерзкий грабеж, шантаж не привлекали молодых — изменилось время, а вот лихой кураж, отчаянное хулиганство по-прежнему почиталось вы­соко. И за пять лет отсутствия в этой среде Закира Драного не потускнело здесь и его имя этакого широкого, открытого парня, новоявленного Робин Гуда с Форштадта.

Изнемогая от тяжелого труда на золотых при­исках и в долгие бессонные ночи с винчестером в руках охраняя сон товарищей, он меньше всего ду­мал о своем авторитете в родном городе и в мыслях не видел себя таким, как Осман Турок, в окружении свиты и телохранителей, подобно президенту, чьи приказания обсуждению не подлежат. Нет, такая перспектива его не пьянила. И в Сибири Закир остался, потому что думал о нормальной жизни, хотел скопить денег, чтобы купить или построить дом и зажить своей семьей.