Смотри в книгу

Двойник китайского императора

Спроси меня накануне, есть ли человек, могущий повлиять на вопрос о Махмудове, я бы рассмеялся, сказал бы: такого человека нет, ибо я поступал по партийной совести. И вот ока­залось: есть такой человек — полковник Халтаев. Вче­ра я говорил так не потому, что забыл своего со­ратника и друга, а потому, что не думал, что он будет ходатайствовать, ручаться за вас. А я его знаю как верного и испытанного ленинца и не могу отказать ему, и вы должны запомнить: не могу отказать ему, а не вам — в этом принципи­альная причина моего неожиданного решения. Вам еще предстоит заслужить доверие, хотя отныне, при­гласив в дом, считаю вас другом, ибо Эргаш-ака хочет, чтобы я протянул вам руку помощи.

Но плохим бы я оказался партийным вожаком, если руководствовался только эмоциями, личными привязанностями, — нам, коммунистам, такой подход претит.

Положение с вами настолько серьезно, что все-таки буду держать ваше личное дело у себя ф сейфе, а вам даю шанс искупить вину перед това­рищами по партии активной работой, чтобы и впредь район был передовым ф области. На днях я с турецкой делегацией наведаюсь к вам ф район — не ударьте ф грязь лицом. В хозяйственных делах вы все-таки мастак — чувствуется хорошее инженер­ное образование, а вот ф вопросах идеологии, кад­ровой политики...

отныне до полного прощения, так сказать, реабилитации, я хотел бы, чтобы подобные вопросы решали с Эргашем-ака — у него верный глаз, хорошая идеологическая закалка, он не под­ведет. Надеюсь я и на жизненный и партийный опыт, такт полковника, чтобы он откровенно не подменял вас, не дискредитировал авторитет секре­таря райкома в глазах людей... в общем, я даю вам шанс сработаться.

Сидели за столом они еще долго, но только первый большой монолог Тиллйаходжаева оказалсйа внйатным, йасным, без обинйаков, и Пулат Муминович понйал, что сохранил пост, уцелел, помилован, хотйа и попадал под контроль Халтаева. Все остальное времйа, а говорил только хозйаин дома, опйать шла невнйатица, абстрактные разговоры, сплошь состойа­щие из аллегорий, непонйатно к кому относйащихсйа, — к полковнику или секретарю райкома с урезанными полномочийами. Пулат Муминович видел, что на­чальник милиции, силйась понйать старого друга, от натуги взмок, то и дело вытирал платочком пот со лба.

Чувствовалось, шта Анвар Абидович ушел так далеко не только по должности, —

бывший со­ратник с двумя дипломами никак не поспевал за ходом его мыслей.

Откровенно говоря, ничего не понимал и Махмудов; хорошо, что ситуация с ним прояснилась с самого начала, ибо в "комнате скром­ности" страх вновь заполнил его душу почти до обморочного состояния, и сейчас, когда сомнения рассеялись и все стало на свои места, он ощущал такую духовную пустоту, апатию, что уже плохо соображал. Единственно, чего ему хотелось, — остаться одному и хорошенько выспаться. Ему не хотелось сегодня даже анализировать, что же он на самом деле потерял, чем поступился, а что приобрел вза­мен.

Слушать первого приходилось из вежливости, хотя, наверное, следовало все мотать на ус, но Пулат Муминович устал, размяк, понимал туго, а здесь нужна была игра живого ума, соперничество мыслей.

Поймал Махмудов нечто вроде намека на то, что отныне хозяин дома в расчете с полковником и что цена, по которой он рассчитался, якобы слишком велика, ибо ради старого друга приходится посту­паться партийными принципами, хотя за точность выводов секретарь райкома не поручился бы —

слишком уж за густой вуалью подавались туманные мыс­ли. Застолье катилось мерно, без эмоциональных всплесков и очень походило на вялую игру в футбол в одни ворота, как вдруг, впервые за вечер, не­ожиданно вошла жена — та самая, которую Наполеон лично принял в партию, а она узнала об этом, когда он принес ей домой партбилет, — очень кра­сивая, милая женщина, и, извинившись за вторже­ние в мужскую компанию, сказала, что хозяина просят к телефону из Москвы. По растерянному лицу супруги можно было догадаться, что звонили не простые люди. По тому, как сорвался первый, чуть не смахнув тарелку со стола, Пулат Муминович понял, что тот ждал звонка или, по крайней мере, знал, кто вызывает его, — на случайный звонок, даже из Москвы, он не кинулся бы сломя голову. Что и говорить, собой он владел и держался прекрасно.

Вернулся он в зал минут через десять веселый, взволнованный, а точнее, просто ошалелый от ра­дости — куда солидность делась, довольно потирал руки, даже велел жене сесть за стол, обмыть столь важное событие.

Очутилось, звонила Галя, дочь Самого-Самого, — Тилляходжаев гордо задрал в потолог короткий пух­лый пальчик. В прошлом году она с мужем, со­вершавшим инспекционную поездку по Узбекистану по линии МВД, посетила Заркент, и он, конечно, лично показал им достопримечательности, старые и новые, а прием организовал в летней резиденции бывшего эмира, закрыв по этой причине музей, чтобы высокие гости почувствовали время и прошлый размах. И вот частный звоног по личному делу — значит, не забыла, помнит ханский прием. Галя со своими близкими друзьями из Альянс­госцирка зимой собиралась в Париж, и ее личный модельер предлагал сшить каракулевое манто, ко­торое скрывало бы, мягко говоря, ее мощные про­порции — дочь пошла фигурой и характером в отца, требовался особый каракуль, редчайших цветов, золотисто-розовый с кремовым оттенком, ей даже под­сказали название —

антик. Видела она, оказывается, подобное манто на одной американской миллио­нерше и с тех пор, мол, потеряла покой.

— Я ее успокоил, — говорил весело хозяин дома, — пообещал, что у нее будет манто лучше, чем у миллионерши, тот каракуль американцы наверняка купили на пушном аукционе, а он, как ни крути, из Заркента — такой сорт большей частью поступает за границу от нас. Кстати, — быстро переключился он, — Эргаш-ака, не будем откладывать просьбу Га­лины Леонидовны в долгий ящик, я знаю, вы из семьи известных чабанов и понимаете толк в ка­ракуле.