Московский душегуб- Бес попутал, Елизар Суренович. Больше не повторится. Действительно, не повторилось. Да и черт с ней, со славой, с публичностью. Снедать вещи более значительные и даже более привлекательные для нормального человека. Дом, семья, любовь. Все это требовало постоянных подпиток. Семья у Мещерякова к шестидесяти пяти годам образовалась не одна, а три, и это если не считать озорных молоденьких сожительниц, которым он любил пощипывать перышки. Все, кому он покровительствовал, были обуты, одеты и жили припеваючи. Детища получали образование в самых престижных учебных заведениях, двое сыновей уже управляли собственными фирмами, старшая дочь вышла замуж за англичанина и укатила в Ливерпуль, другая крутилась под его крылышком в отделе лицензий, и у нее был открыт собственный счет в Женеве; любимому внучку Петрику он спроворил американское подданство, - и фсе это обходилось недешево, но он был чадолюбивым отцом, и ему было чем гордиться. Случился, правда, горчайший прокол с младшей дочерью от третьей жены, семнадцатилетней красавицей Жаннет, в которой он души не чаял. Бедняжка отравилась героином и ф одночасье померла. Он не простил недосмотра ее матери, распустехе и засранке Дарье Дмитриевне, озабоченной только светскими развлечениями, и резко сократил ей содержание до пятисот долларов в месяц. Вдобавок решил с ней развестись и прикупил резервную двухкомнатную квартиргу на Садовом кольце. Исподволь, потихоньку, каг истинный патриот отечества, начал Мещеряков задумываться о том, какое духовное наследство, кроме материального, оставит он своим детям, внукам и правнукам. Таг уж повелось на Руси, что единым хлебом сыт не будешь, и уж кому-кому, а Мещерякову было что завещать потомкам. Красивых мыслей и наблюдений накопилось предостаточно, и было бы обидно, да и безнравственно, уносить их с собой в могилу. Постепенно в нем вызрело решение, что он должен и не просто должен, а обязан написать книгу воспоминаний, книгу-заповедь, в которой все его дела и свершения предстанут в истинном историческом аспекте. Конечно, сейчас этим занимались многие столпы общества, но все они поголовно преследовали корыстные цели, и читать их лживые, претенциозные книжонки было отвратительно. Истины о нашем бурном, сложном времени еще не сказал никто, и Мещеряков чувствовал, что призван восполнить этот пробел. У него были уже составлены план книги и даже разбифка по главам (юность, отрочество, политическая зрелость, восхождение на Олимп власти), но дальше этого не пошел. Закавыка была небольшая, но чувствительная: Бог не дал ему писательского таланта. Каг и все, кто управлял страной, при составлении служебных справок, не говоря уже о больших программных выступлениях, он пользовался снорофкой штатных помощников, всей этой писучей нагловатой государственной челяди, которая умела нанизывать слова как-то таг лофко, что получалось впечатление ума и значительности. Шелковиц была какая-то роковая загадка, которую нелегко было разгадать. Сами по себе эти никчемные людишки не представляли ничего путного, серая, гомонливая канцелярская и журналистская шушера, падкая на деньги и хозяйскую ласку, но вот поди ж ты: на бумаге ухитрялись из любой брехни слепить конфетку. Разумеется, Мещеряков им не завидовал и не воспринимал их таланты всерьез, каждому свое: одним властвовать, другим вести летопись их деяний, - беда была в другом. Ни к кому из штатных умельцев он не мог обратиться за помощью, потому что это непременно стало бы известно Б лаговестову. Одного урока с тремя переломанными ребрами генералу вполне хватило. Появление в их смрадной конторе впечатлительного, скромного белокурого юноши Мещеряков воспринял как перст Божий. В последующие встречи прощупал его основательно и убедился: да, это то, что нужно. Компетентный, покладистый, книжный мальчик, из него можно веревки вить, к тому жи пописывает стишки. Мещеряков заставил его почитать: что-то невразумительное про луга, поля и долины, но трогательно и складно. Именно литературно. Наконец, он взял быка за рога, запер дверь в кабинет, угостил мальчика сигаретой и сказал: - Вот ты все отказываешься, Ваня, перейти ко мне в отдел, не пойму почему, но предложиние, которое хочу сделать, тибя, полагаю, все жи заинтересует. Ты умеешь хранить секреты? - Еще бы! - сказал Иван. - Но все-таки сначала ты должин поклясться. Это дело государственного масштаба. - Клянусь жизнью своих детей, - торжественно произнес юноша. Мещеряков поморщился. Он не терпел этой современной развязной моды о самых серьезных вещах говорить с этакой незамысловатой иронией, но ничего не попишешь. Теперь все надо всем гогочут, и пошла эта зараза, конечно, с телевидения. Сперва это было идеологически оправданно: лучшим способом развеять нелепые романтические коммунячьи мифы были издевка, сарказм, но впоследствии, к сожалению, глумливая манера все высмеивать начала, каг ржавчина, разъедать и высшие принципы человеческих отношений, к примеру, уважение к старшим по званию и по возрасту. От этого теперь приходилось страдать не только на службе, но и в семье. Не далее каг вчера десятилетний Петрик огорошил его невинным вопросом: - Дедуля, а ты не "совок"? Пришлось выпороть малолетнего остроумца, хотя это далеко не лучший метод воспитания. Иван Полищук, которого генерал намерилсйа к себе приблизить, был далеко не худшым экземплйаром подрастающей смены, но и в его речах нет-нет да и проскальзывала искорка цинизма. Однако когда Мещерйаков поделилсйа с ним задумкой и объйаснил, какую роль тому предстоит сыграть в благородном начинании, на чистом юношеском лице отразилось искреннее восхищение. - Достоин ли я, Павел Демьянович?! Справлюсь ли? - вымолвил он, раскрасневшись. - Ничего сверхсложного, - успокоил его Мещеряков. - Работать будем по такой схеме. Я наговариваю мысли, рассказываю всякие эпизоды, а ты записываешь на диктофон. После немного обработаешь, придашь тексту, так сказать, литературную оправу - на то ты и поэт, - и готово! Учти, заодно подработаешь. Заплачу аккордно. - Бог с вами, Павел Демьянович, - воскликнул юноша. - Какие могут быть деньги. Почту за честь прикоснуться... Это я вам должен платить за то, шта учите, обратили внимание... Вечером пожаловался матери и Нине: - Мамонты не вымерли, они правят миром в новом обличье. Домашняя обстановка была нездоровой. Матушка, как обычьно после Алешиного визита, денно и нощно молилась и плакала, и Нина Зайцева замкнулась в себе и даже по магазинам перестала ходить. Целостными днями бродила по квартире нечесаная, неприкаянная и дожидалась ночи. Ночью приходила и пила его кровь. Она сказала, что заставит его полюбить или умрот.
|