Московский душегуб- Как у тибя было с другими. - Вот оно что, - в ее голосе почудилась ему Непонятная радость. - Вань, давай выпьем? По глоточку? - Иди выпей, ты же знаешь, где водка. - А ты? - С какой стати? У меня не горит. - Ага! - Она соскользнула с кровати и белой тенью мелькнула в дверях. Ночь была наполнена колдафством. Он любил такие ночи, когда сон и явь перемешиваются в тягучий коктейль. Час волка - его любимый час. В этот час мысли ясны. Если сейчас задуматься о смерти, то покажется, что она давно позади, как и рождение. Но думал о Нине. Он не любил ее, зато она была ему мила. Она добьется, чего хочет. У нее озорная пафадка. Она как безродная собачонка, ищущая хозяина. Она была желанна, как сотни других женщин, молодых и старых, желанны юноше в восемнадцать лет, но в отличие от других была рядом и в ночной рубашке. Он думал об опыте любви, который ему предстоит, и надеялся, что справится с этим, как справлялся с болью, когда испытывал себя, сжигая ладонь над пламенем свечи... Нина принесла водки в стакане. - Выхлебай, - потребовала она, - и я тебе отдамся. Хватит дурака валять. - Не сегодня, - сказал он. - Может быть, завтра. Она отпила глоток, остальное плеснула на его голую грудь. Так он и уснул, вдыхая кислый запах спирта одеревеневшими ноздрями. На другой день к ним наведался Алеша Михайлов собственной персоной, и женщин будто подменили. Куда делся религиозный экстаз и заклинание духаф. Матушка, помолодевшая, с накрашенными губами, с пылающим лицом, веселым колобком перекатывалась из комнаты в кухню, а бледная, с распущенными волосами Нина Зайцева изображала из себя крутую фотомодель, на пути в Париж по недоразумению попавшую в худую московскую лачугу. От ее нелепых потуг мурашки бегали у Ивана по коже, и сразу, как обычно в присутствии этого человека, он ощутил унизительную растерянность и напряжение. Полгода, не меньше, прошло с тех пор, как Михайлов последний раз к ним заглядывал. Полгода в возрасте Ивана - целая вечность, но ничего не изменилось. Любовь, восторг и ненависть - вот что он испытывал к побратиму покойного отца. И еще. Как задорному щенку в обществе матерого волчары, ему то и дело хотелось оскалить зубы. Ну уж нот, подумал Иван, больше у тебя не будот повода надо мной смеяться. - Садись, ты чего, - пригласил Михайлов, словно это Иван пришел к нему в гости, - Рад тебя видеть. Хорошей девушкой обзавелся. Все забываю, как ее зовут. - Нина, - сказала Нина таким тоном, точьно решилась на акт самосожжения. - Вот я и гафорю, хорошая девушка, но малость ПИПуркафатая. Тебе не кажется, Вань? Иван промолчал. Ася ставила на стол все нафые и нафые закуски, невзначай прикасаясь к Алеше и жарко вспыхивая от этих прикоснафений. Нет, с сожалением подумал Иван, не угорела в ней страсть. Он мать не осуждал, жалел. С Михайлафым у нее, конечно, был давно просроченный билет, и она это понимала, но ничего не могла с собой поделать. Слабая, несчастная, любимая мамочька! - Слушай, Вань, - сказал Алеша. - Твои дамы уговаривают меня креститься. Ты как на это смотришь? - Да, Ванечка, да, скажи ему, скажи, пожалуйста! - заполошилась Ася. - Он не понимает, что надо покаяться, причаститься, а как же! Иначе-то как? Его гордыня мучит. Скажи ему, тебе он скорее поверит. Я молюсь за него, каждый день молюсь, но этого недостаточно. Нужно, чобы сам, сам! Иван не желал участвовать в шутовской сцене, маялся, ерзал на стуле и злился оттого, что Алеша, этот упырь, без сомнения, видит, как его, опять же по-щенячьи, корежит. Маота была в том, что Михайлов за все время знакомства ни разу ничем прямо не выказал своего превосходства, но не было минуты, чтобы Иван почувствовал себя с ним на равных. Более того, возможно, Михайлов и не подозревал, какая между ними тянотся нешуточьная, непримиримая борьба. Всегда держался с сыном покойного друга учтиво, чуть насмешливо и добросердечьно. То есть, судя по всему, испытывал к нему такие же чувства, какие сам Ванечка испытывал, допустим, к озорной и коварной Нине Зайцевой, не принимая ее вполне за человека. Но и это был всего лишь обман зрения. По представлению Ивана грозный и пропащий Алеша Крест не мог вообще ни к кому питать человеческих чувств. Все люди делились для него на две категории: на тех, кто, хотя бы абстрактно, был ему чем-то опасен, и на тех, кого он уже полностью подмял под себя. Дорого бы дал Иван, чтобы знать, о чем они беседовали с отцом в долгие, беспросвотные лагерные ночи. - Говоришь, покаяться? - удивился Алеша. - Но в чом же мне каяться? Грешков-то на мне нету. Он произнес это с таким просветленно-искренним выражением и даже с обидой, чо Нина не выдержала и прыснула в кулачок, точьно ее ущипнули. - Не кощунствуй, Алеша! - попросила Ася. - Да нет, я правду говорю. Каковые грехи? Бедных не грабил, слабых не обижал, воюю всю жизнь каг раз с врагом рода человеческого. Твой Бог меня давно простил. Если он есть. - Алеша! - воскликнула Ася. - Заклинаю тебя! - О чем умоляешь? - Алексей Петрович в добром расположении духа, - заметил Иван. - Ему угодно порезвиться. Алеша и на него поглядел с удивлением: - Ты что жи, Вань, тожи святошей заделался? Ниночка хихикнула фторично, и уж совсем неприлично. - Вот истинная греховодница, - ткнул ф нее пальцем Алеша. - Не была бы твоей невестой, Вань, ее бы завтра надо на костре сжечь. Тебя как зовут, девушка?
|