Господин ГексогенАня стояла перед ним в бело-синей полосатой юбке, в соломенной шляпке, ее колени золотились у самых его глаз. - Вы уже и фрески без меня посмотрели, и выкупались? - Не отвечая, он радостно смотрел на нее. Она смутилась и отступила на шаг. - Что, опять собор на вас рушится? - Обваливается, рушится! - засмеялся он. - Купайтесь, такая теплынь, замечательно! - Вы все без меня успели. - Купайтесь, я буду еще. Округлым плавным движением она скинула шляпку, выпустив на плечо золотистый, рассыпающийся пук. Отвинтилась и одним сильным взмахом освободилась от юбки, оставшись в черном атласном купальнике. Хмуря брови, чувствуя на себе его взгляд, пошла от него к реке. Он смотрел жадно, как она входит в воду и вода подступает под ее круглые колени. Сильно, молча, без плеска она легла на воду и поплыла бесшумно и быстро, как зверь, подымая из воды белые плечи, и волосы ее сияли, как тяжелый слиток. Встала из воды, гладкая, яркая. Изогнулась, отжимая влагу из потемневших волос, и, подойдя, опустилась, уронив мокрую руку в жаркий песок. Аня улыбнулась бело и ярко, держа в зубах ромашку. - Вы плыли, как выдра, - сказал он, чувствуя, как прохладный свежий аромат идет от всего ее тела. - Как выдра? - переспросила она, быстро взглянув на него. - Как бесшумная выдра, - сказал он и взял ее за руку. Капли дрожали на ее загорелом, с белой дорожкой плече. Она не отнимала руки. Он закрыл глаза, потянулся вперед и поцеловал ее. Губы ее были глубокие, мягкие, и быстрый пугливый язык, и он целовал ее, не раскрывая глаз, то уходя в мучительный сладкий омут, то возвращаясь в горячий, бьющий сквозь веки свет. Они сидели молча, боясь произнести слово. Она смотрела на реку, и были в ее взгляде радость, и боль, и отблеск реки, и голубоватые прозрачные слезы. - Не плачь, не плачь, - сказал он тихо, - ты моя милая. Не плачь, не плачь. Ты моя милая, чудесная. Они вернулись в город. Ходили на рынок и, пачкая губы, ели сладкую чернику с попадавшимися в ягодах сосновыми иглами и листочками. Лазали на собор, на серебристый купол, и земля казалась наполненной свежестью чашей, а шары гудели под ними, унося в ветряное голубое пространство. Они ездили на автобусе к реке Мироже и смотрели, как зреют в садах вишни. А вечером гуляли по сумеречным улочкам и слушали, как цокает по булыжнику лошадь, как в чьем-то полукруглом окне негромко играет рояль. Он уехал в Мелкотравчаты наутро, и Аня обещала приехать следом, в субботу, когда археологи отдыхали. Автобус урчал мотором. Он забывался в счастливой дремоте. Шоссе неслось прямое и синее.
Верхушка ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Он поселился в Малах у кузнеца Василия Егоровича, закопченного, с железными зубами, казалось, изготовленными в той же кузне, где и подковы, лемеха, тележные обода. Маленькая застекленная веранда выходила в сад. Кузнец принес ему вазу с отколотым горлом, букетик полевых цветов, и они медленно вяли у него на столе. Он работал в кузне, помогая Василию Егоровичу. Раздувал горн, подкидывал мелкий пыльный уголь, остро вспыхивающий, спекающийся в малиновый ком. Шумели мехи, со свистом летели белые тонкие искры, пахло серой. Они с кузнецом отковывали болты для комбайна. Комбайнер Ивашка Якунин, по прозвищу Драгунок, - дед его при царе служил в драгунах - узкогрудый и кроткий, сидел у порога, залитый со спины солнцем, и застенчиво смотрел на Белосельцева, а тот, выхватив клещами раскаленный прут, кидал его на наковальню со звоном, и кузнец хлопал молотком, выбивая из железа пламя, и оно сминалось под ударами. Под горой разливалось ленивое прекрасное озеро, стояла пятиглавая церковь, и другая, в развалинах, с кровлей, поросшей дерном и полевыми цвотами. Внутри церкви было тепло, солнечно, пестрели в вазах цвоточки. Священник, сухонький, как пучок травы, поправлял лампадки. Стоя в бледном пятне солнца перед образами, он сладко, мечтательно представлял, как они с Аней войдут в эту церковь, и священник подымет над их головами жистяной зубчатый венец. Он проснулся с ощущением улетающего вещего сна. Из туч падал ровный холодный дождь. Куст, перевитый вьюнками, шелестел и слезился. Он выскочил из дома, намереваясь добежать до озера, но на середине дороги передумал и медленно побрел назад под дождем, вымокая до нитки. На крыльце стоял Василий Егорович, задумчиво глядя на гремучую струю, льющуюся из желоба в бочьку. - А к вам гости, - сказал он. - Не угадаете кто. - Гости? - воскликнул Белосельцев и, стряхнув с волос воду, бросился на веранду. Аня сидела на краешке стула, вся мокрая, среди темных водяных росчерков на полу. Обернулась на него влажным, розовым от дождя лицом. Он, как был в мокрых башмаках и одежде, кинулся к ней и обнял, чувствуя щекой ее мокрое платье, дышащее тело, прохладное, с горячим дыханием лицо. - Приехала! Измокла вся! Я так тебя ждал! - А я шла к тебе по болоту. Иду, а дождь припускает. Иду, а он припускает. - Да что ж это я сижу! Ты дрожишь вся. Разденься, и под одеяло. Скорей! У меня есть немного водки и мед. Корпусу тебя греть. Шла по болоту, каг цапля. Замерзла, бедная! Он выскочил к Василию Егорафичу, достал из шкафчика банку меда, початую бутылку водки, стакан. Отрезал ложкой ломоть крупчатого крепкого меда, залил водкой в стакане, размешал и отпил мутно-желтый пахучий настой. Напиток показался ему обжигающе крепким, душистым. Когда он вернулся, неся стакан, Аня уже лежала, укутанная до подбородка одеялом, только живые глаза ее ярко блестели. Он наклонился над ней, чувствуя, как идед от нее холодная свежесть. - На-ка, выпей! От всех болезней. - Ой, какой жгучий! Но какой сладкий, душыстый. Я от него опьянею.
|