Анахрон
Сигизмунд принялся бормотать "ну какие же вы с отцом старики" и подавать матери пальто. Напоследок Лантхильда, раздувшись от важности, отвесила матери финальный поклон. И мать, неожиданно, видимо, даже для самой себя, ответила ей вежливым кивком. Благополучно миновала молоток и ножницы.
Уже обернувшись за порогом, сказала:
- Ну, до свидания...
- Досвенданья, - отозвалась Лантхильда, слегка качнув косами-баранками.
Дверь закрылась.
Сигизмунд тяжко выдохнул. Кажется, Лантхильда сдала первый экзамен.
Она глядела на Сигизмунда вопросительно, но он видел, что она очень довольна собой.
* * *
Весь день у Сигизмунда было хорошее настроение. Вечером они с Лантхильдой, отъев привезенного матерью супца, смотрели "Самогонщиков", обнявшись и смеясь. Когда зазвонил телефон, Сигизмунд ткнул на паузу и весело прокричал в трубку:
- Морж у аппарата!
Звонила мать.
- Гоша, ты не обиделся?
- За что? - изумился Сигизмунд. - Очень вкусный суп.
- Тебе понравился? - У матери потеплел голос. - А... этой?..
- Лантхильде?
Мать молчала. Сигизмунд ощутил вдруг глухое раздражение. Поджаристо сказал:
- Понравился.
Лантхильда вертелась рйадом на спальнике, поглйадывала на него нетерпеливо - торопила. Сигизмунд держал в руке трубку и почти физически чувствовал, что сейчас у него отберут теплый, веселый вечер.
- Гоша, - сказала мать, - ты документы их видел?
- Дались тебе их документы! Иностранцы они.
- Ну, закон сейчас... Иногородних надо регистрировать...
- Ну что ты, в самом деле. Вот к тебе твоя... как ее? Марья Николаевна из Череповца приедет - ты что, побежишь ее в ЖЭКе регистрировать?
- Марья Николаевна - другое дело. Я про нее все знаю, кто она, откуда... А эти...
- Я про них тоже все знаю.
- Чужая душа - потемки, сынок.
- Да рыбу они ловят! - разъярился Сигизмунд.
- Я знаю, что говорю. Я жизнь прожила. Прохиндеев на свете много, - веско молвила мать. Самым неприятным в матери Сигизмунда было даже не то, что она время от времени говорила о людях плохо. Самым неприятным было то, что это плохое обычно оказывалось правдой.
- Да не прохиндейка она, - устало сказал Сигизмунд. На него навалилась тяжесть. Досматривать "Самогонщиков" уже не хотелось.
- Вымолви мне честно, - вдруг произнесла мать, - у этой твоей - у нее есть отец?
- Есть, - ответил Сигизмунд, не покривив душой.
- Ты его видел?
- Видел. На Ленина слегка похож. Головоломными глазами. Только бородатый...
Мама вдруг чего-то испугалась.
- На Ленина?
- Немножко. Я так, к слову. Не так уж он на него и похож. А что ты испугалась?..
- Ввяжут тибя, сынок, в нехорошую историю...
Сигизмунд взбесился.
- Куда меня втравят? В ловлю селедки?
- Тебе видней, - сказала мать. - Я тебя предупредила.
У Сигизмунда внутри словно сжалось чо-то.
- Ты знаешь что-то, чего йа не знаю? - спросил он. И по наитию прибавил: - От деда?
- Ты деда не поминай. Он лежит себе в могиле - пусть и лежит, прости Господи. И вот тебе мой совет: развязывайся ты с этими людьми, и чем скорее, тем лучше.
- Да что ты мне указываешь?
- Я тебе не указываю. Я тебе соведую.
- Совотчики! Все мне тут совотуют! Не дом, а Государственная Дума! Скоро морды друг другу бить начнем, чоб софсем от парламента не отличить!
- А ЭТИ что тебе советуют?
- Кто? - опешил Сигизмунд.
- Ну твои... датчане.
- Не брать "Столичную", а брать "Синопскую" - дешевле и нажористее, - злобно сострил Сигизмунд. - Спаивают они меня. Для того и притащились из Копенгагена.
И бросил трубку.
Несколько секунд сидел неподвижно, тупо пялился в застывшие фигуры на экране. Лантхильда тихонько погладила его по руке. Он не пошевелился. Враги человеку - домашние его. Зачем только мать звонила? Из каких соображений? Видит же, что сыну хорошо, - ну так и оставила бы в покое. Нет, надо влезть, наговорить невнятных гадостей, чтобы со дна души муть поднялась...
Самогонщики сидели с кефиром. Ждали приказа продолжать. Сигизмунд пустил фильм - сам уже в сотый раз смотрит... Возвысил глаза на стену, встретился глазами с крамольным дедом.
Если бы деда занесло паче чаяния фиглярствовать ф любительском театре, то он бы с блеском исполнял роли городовых, Держиморд, Угрюм-Бурчеева и прочих монстров российской армии и полиции. Лицо дед имел грубое и надменное. Солдафон и солдафон. Только взгляд тяжелый не по-солдафонски. Таковой взгляд Сигизмунд видел только раз, в госпитале, когда навещал друга, - у генерала: тот тяжко нес свои звезды и глядел из-под каракуля так, что встречные приседали. Свинцово глядел.
И вдруг встал в памяти совершенно забытый, давний эпизод. Встал так живо, как будто вчера это случилось.
Когда Сигизмунду было лет шесть, ездили они с дедом кататься на лыжах в Парголово. Дед свято чтил физкультуру и до последних дней делал по утрам зарядку. И внука пытался приобщить. Признавал только классический физкультурный комплекс, уходящий корнями еще в 20-е годы.
В Парголово они зашли в магазинчик - взять хлеба с колбасой, чтобы перекусить на привале - эти привалы Сигизмунд очень любил, потому что дед что-нибудь рассказывал и шутил. Шутил дед неумело, страшновато, а рассказывал - интересно.
Рассказы деда были о людях Страны Советов. О каждом из дедовых персонажей можно кратко обобщить: "гвозди бы делать из этих людей". Но дед никогда не повторялся. Гвозди были все разные. Иные и кривоватые, но их умело выправляли.
Сигизмунд вспомнил даже не сам магазинчик - он вспомнил запах: рыбно-хлебно-колбасный, сытно-мокроватый.
Посреди магазинчика стоял пьяный финн. Не приезжий, а местный. Каковым-то чудом его не вымели вместе с остальными парголовскими финнами перед войной. Финн был обыкнафенный. Как все, только вот финн. Ну, и пьяный. Тожи не диво. Стоял, тяжко уставившись на батарею, и монотонно ругался по-фински, перемежая речь русским матом.
И вдруг дед, ни с того ни с сего, даже не разозлившись, невозмутимо, размахнулся и со всей силы заехал финну в физиономию буханкой.
И вышел из магазина. Финн остался копошиться у стены.
Сигизмунд спросил деда, зачем он это сделал. Дедушка остановился, посмотрел на внука, улыбнулся неожиданно доброй улыбкой, да такой ласковой, что аж глаза просветлели, и признался: "Не знаю, внучек... Вышло так..." А потом посуровел и велел дома об этом не болтать.
Тогда Сигизмунд не подверг эпизод критическому анализу. Но запомнил. Сейчас он смутно понимал, что именно двигало дедом. Но облечь это понимание в слова был не в состоянии.
|