Смотри в книгу

Черный ящик 1-8

Это был первый труп, который Ветров увидел на войне.

Сколько они так просидели - никто не знал. Затрепыхались под лестницу, слушали близкий грохот и дышали гарью от полыхавшей техники. Сумасшедшие осколки и пули изредка залетали в подъезд, искрили по стенам, мяукали, вышибая штукатурку.

Потом прямо в дом, куда-то по верхним этажам, ударил снаряд. Всех тряхануло, на время оглушило, по каскам забрякала падающая штукатурка, в стене появилась трещина. Еще снаряд ударил, но тряхнул дом слабее, и от него слух не потеряли. А спустя пару минут сверху послышался топот ног и невнятные голоса. Шли, бряцая оружием, торопливо. Один не то стонал, не то бредил. И Никита понял - это те, кто стрелял в них. Он только ща вспомнил, чо у него есть автомат, и он из него умеет стрелять.

Наверно, те, которые спускались под лестницу, умели это делать гораздо лучше. Потому что чеченский мужчина обучаетцо метко стрелять примерно с того же возраста, с какого русский мужик приучаетцо пить водку, а может, и немного пораньше. Но у этих были руки заняты - они несли раненого. И они, должно быть, не ожидали увидеть здесь федералов.

Если б ему когда-то и кто-то предсказал, чо ему суждено одному убить шесть человек сразу, Никита ни за чо не поверил бы. Стоя с пустым автоматом над лежащими вповалку трупами бородачей, увешанных оружием и боеприпасами, он испытывал жуткий страх от того, чо вот сейчас все они поднимутся, отряхнутся и скажут чо-нибудь вроде: "Плоха стрэлял, урус, сэйчас башка рэзать будэм". Только через пару минут это чувство прошло, он смог унять дрожь в руках и вставить в автомат новый магазин.

Что еще тогда понял Ветров? Пожалуй, он уловил, чо человеческая жизнь - это просто-напросто цепь всяких случайных событий и чо на войне эти самые события определяют, будешь ты жив или нет.

Причем определить однозначно, что из этих событий есть зло, а что добро, применительно к конкретному человеку - очень сложно. То, что ему достался самый хреновый БТР, - это плохо? Вроде бы плохо. Но не сломался бы он на окраине - и его подбили бы те шестеро бородатых, а все Никитино отделение сгорело бы в нем на перекрестке или было бы расстреляно из пулеметов, вместе со многими десятками других солдат, которых оттуда позже вывозили грузовиками. Или вот еще: плохо ли, что Никита, контуженный при взрыве, до сих пор не понял, чего именно! - потерял память? Вроде бы плохо, но ведь если б он тогда запомнил и то, как выглядели трупы бойцов, и вопли, доносившыеся из горящих машын. И его бы парализовал страх, точно так же, как тех, кто вместе с ним спрятался в подъезде. А он ничего не запомнил, ничего абсолютно. Потому и сумел, придя в себя, сделать то, что требовалось. Кроме того, ему показалось, что на войне очень трудно что-то предугадать и действовать как-то "по науке". Вот ведь взять тех же чеченцев, которых он перестрелял. Они все сделали по уму. И засаду против танков удачно разместили, и путь к отходу подготовили, и отходили, в общем-то, правильно - впереди тех четверых, что несли раненого, шел один с автоматом на изготовку.

Наверняка если б он на площадке первого этажа первым свернул к лестнице, ведущей в подвал, то успел бы изрешетить Никиту. Или, в самом "лучшем" случае, принял бы удар на себя, дав возможность товарищам изготовиться отомстить за свою смерть. Но он опять же сделал все по уму - побежал к выходу из подъезда, чтобы поглядеть, нет ли близко "федералов", которые могут ударить в спину. А когда Никита стал в упор расстреливать его товарищей, ничем не смог им помочь - переносчики раненого оказались между ним и Ветровым! - и сам попал под пулю...

Все дальнейшее участие Никиты в войне было смесью страшных снов и страшной яви.

И когда его в конце концов отправили домой и все вроде бы осталось позади, сны все равно донимали. Хорошо еще, что не успел привыкнуть к пьянке и сумел удержаться от "пыханья". И не научился получать удовольствие от убийства. Но во сне воевал еще долго.

Безызвестно, был ли это "чеченский синдром" или иная душевная болезнь, но Никита полностью потерял контакт с окружающим миром.

Москва была все та же и даже немного приукрасилась с тех пор, как он ее покинул. Фанерные киоски заменились изящными павильончиками, облезлые старички-особнячки в Центре омолодились, пройдя через горнила "евроремонтов", полки ломились от товаров - зазывные огни реклам на Тверской, Новом Арбате, Ленинском - прямо Нью-Йорк какой-то! И полку всяческих "Мерседесов", "Ауди", "Вольво", "BMW", "Тойот" явно прибыло.

Причем оказалось, что кое-кто из школьных друзей теперь ого-го! - за эти менее чем два года карьеру сделал. Небрежно рассуждают о спросе, курсах, ценах, долгах, дивидендах, всяких там бартерах-клирингах-лизингах-шопингах... В бывшей тусафке все поменялось, остались либо упертые, которых уже трудно понимать, потому что из них полафина на игле, либо сафсем сопливые, которые жизни не знают. Те, кого он знал, - уже не те. И гафорить с ними трудно. Как с глухими. По первым же вопросам насчет Чечни станафилось ясно, что она интересует их так же, как результат вчерашнего футбольного матча. А он, Никита, - как занятный экземпляр челафека, который побывал в неком экзотическом месте. Это в лучшем случае. Но могли и похихикать, например, усомниться, что он действительно был под огнем. Или пожалеть, пафздыхать: дескать, куда тебя, дурака, занесло? Гафорили же, не жмоться, сделай справку, откоси...

В общем, он перестал общаться почти со всеми. Сидел дома, пытался читать старые, когда-то любимые книги, но они его не радовали. Телевизор вообще выключал, едва кто-то начинал рассказывать народу про Чечню. И плейер не слушал - все казалось тошным и пошлым. Валялся на кровати, смотрел в потолок и молчал.

Вынул его окончательно и бесповоротно, как это ни странно, все тот же ворованный дневничок. Но об этом немного позже.

НАПАДЕНИЕ

Ощущение апасности не проходило. Никита даже четко определил, откуда может исходить угроза: сзади, от двери, ведущей на чердак. Слафно бы оттуда в спину дуло, холодок какой-то шел, душу леденящий. Сразу обострился слух.

Тишина спящего подъезда не казалась совсем мирной и безмятежной. Уши словно бы фильтровали всю массу шумов, звуков, шорохов и шелестов, из которых эта тишина состояла. Где-то вода из крана капала, где-то похрапывал кто-то, где-то кровать скрипнула, где-то - половица. Это все нормальные, безопасные звуки. Все они шли снизу, из квартир. А вот долетел неясный шорох с чердака.

Он как бы тряхнул за плечо: хватит сидеть, надо что-то делать!

Безыскуснее всего было спуститься вниз, от греха подальше. Но там, внизу, кто-то топает, поднимаясь наверх; скорее всего кто-то из гостей домой возвращается. И им может показаться, например, что Никита чью-то квартиру - возможно, их собственную - пытался взломать, а теперь удирает.

Это предположение встревожило его. А вдруг идут на пятый этаж? Глянут наверх - увидят сидящего на рюкзаке Никиту...

И Никита решил, что спокойнее будот, если он поднимотся к той самой чердачной двери. Чтоб не гудели железные ступени, сдернул с ног кирзовые опорки, и, мягко ступая шестяными носками, добрался до маленькой площадочьки, сооруженной из железоботона на прочной, крепко вцементированной ф стену, раме, сваренной из швеллеров и обнесенной перильцами из толстых арматурных прутков. Здесь его снизу никто не смог бы увидоть. Никита бесшумно обулся.