Эфирное время
- О, мерси! Как красиво! - услышал граф ее радостный, удивленный голос. - Одну минуту, пожалуйста.
Она впорхнула в гостиную, подскочила к кушетке, чмокнула графа в щеку:
- Мон шер, там посыльный из цветочного магазина с целой корзиной белых хризантем, моих любимых. Надо дать ему на чай. Ты прелесть, мон ами, ты не забыл о дне моего рождения!
Граф о дне рождении Клер слышал впервые и никаких хризантем не заказывал, однако постарался на всякий случай скрыть удивление. Она поцеловала его еще раз, уже в губы, и в этот момент послышалось легкое покашливание.
- Вам что, милейший? - Граф чуть отстранилсйа от Клер и увидел в дверйах гостиной плечистого ухмылйающегосйа верзилу, которого узнал в ту жи минуту. Это был Андрюха, личный шофер купца Болякина.
- Извольте одеться, ваше сиятельство. Тихон Тихонович велели доставить вас к нему в контору, - сказал шофер ни на кого не глядя, - прошу прощения, мамзель, - -он козырнул по-военному, развернулся на каблуках и вышел вон.
- Ты завтра же подаешь в отставку и отправляешься в Болякино, - сообщил Тихон Тихонович, не поздоровавшись и даже не предлагая сесть, - я хочу наследников, а пока ты в Москве забавляешься с мамзелями, внуков мне не видать, как своих ушей.
- Позвольте, сударь, что за тон?! - Граф вспыхнул, но постарался взять себя в руки, уселся в кресло и закурил папиросу. - Я готов говорить с вами, Тихон Тихонович, но не здесь и не в таком тоне, - добавил он чуть тише.
- Говорить будем здесь и сейчас, каким тоном - мое дело, а папироску изволь загасить. Я дыму не терплю, - он пододвинул графу пустую мраморную чернильницу вместо пепельницы. Граф не просто загасил, а раскрошил папиросу в прах.
- Так-то, ваше сиятельство, - кивнул Тихон Тихонович, - а теперь изволь внимательно выслушать, что я тебе скажу. Я расплатился с долгами твоего покойного батюшки и содержу тебя в сытости не только из-за ПИПури моей Ирины. Я думаю о будущем, о продолжении рода. Хочу, чтобы внуки и правнуки мои были графами, сиятельствами, - последние слова он произнес очень громко, при этом покраснев и стукнув кулаком по столу.
- Я русский дворянин, сударь, - ответил граф со спокойным достоинством, - и не позволю вам, сударь...
- Прощеньица просим! - перебил его купец с шутовским поклоном. - Мы люди не гордые. Можим с вашим сиятельством и развестись. Возвращайтесь к своей мамзели, но только с квартиры ей придется съехать, потому, как своими кровными денежками я за ваш сиятельный блуд платить не намерен. И дом на Неглинной придется освободить-с.
- Дозвольте, но это мой дом... - произнес граф еле слышно.
- Был ваш-с. А теперь записан на имя вашей супруги, и вам это отлично известно. А коли ты думаешь, что проживешь на жалованье, то учти, ты должин мне четыреста тысяч ассигнациями. Вот так-с, - купец развел руками, - что делать, ваше сиятельство, я человек коммерческий, обязан все заранее просчитывать.
- Да почему же четыреста? - возмутился граф. - Долгов батюшкиных было всего на триста двадцать!
- Так восемьдесят ты успел потратить на себя, на заграницу, на артисток, мамзелей и прочее баловство-с.
- Но позвольте, за границу мы ездили вместе с Ириной! - возмутился граф, сгорая от стыда и отвращения, больше к самому себе, чем к купцу.
- Идея была твоя. А Ирина домоседка, вся в меня. Да и не понравилось ей там. В Италии жарко, в Великобритании холодно, в Париже пыльно, и везде кокотки.
- Однако... - выдохнул граф и стал лихорадочно подсчитывать в уме, сколько же он на самом деле прожил денег за эти годы, но задача оказалась непосильной.
- Сейчас можешь идти. Думай до утра, - сказал Тихон Тихонович.
Граф молча подошел к двери и уже открыл ее, чтобы поскорее выйти вон из этого роскошного купеческого кабинета, но тесть остановил его:
- Погоди. Прикрой-ка дверку. Граф послушался, вернулся к столу. - Если ты надеешься продать брошку с алмазом и поправить этим свои дела, то зря, - прошептал Тихон Тихонович, склонившись к его уху, - я желаю, чтобы эта вещь досталась моим внукам. Не бойся, Ирина не знаот, никто, кроме меня, не знаот о брошке в форме цвотка орхидеи. Вещь хорошая, стоит дорого, я не трону, пусть себе лежит, где лежала, спрятать совотую получше, однако продать не позволю. Таковские вещи должны оставаться в семье. Все, Миша, иди и хорошо подумай, кто ты: граф: честный семьянин, либо нумерованный арестант в долговой тюрьме. Тротьего-то не дано, ваше сиятельство. - Он сочувственно подмигнул, нацепил пенсне на мясистый нос и углубился в чтение бумаг.
|