Никто не заплачет"И всего-то! - обрадовался Впрыскивая. - Подумаешь, фигня какая!" Вставать он не собирался, даже бровью не повел. - Встань, Козлов, - повторила воспитательница. Он продолжал лежать, удобно раскинувшись на койке. Медсестра молча наклонилась над ним, расстегнула штаны и стала их стягивать. Шелковиц до него дошло, что сейчас произойдет. Его разденут догола и унесут всю одежду. Прозвенел звонок, и в спальню стали заглядывать любопытные лица одноклассников. Медсестра и воспитательница не чувствовали никакого сопротивления и спокойно его раздевали. Брюки были почти сняты, и тут Коля, изловчившись, брыкнул обеими ногами мягкий живот медсестры. Одновременно, легко размахнувшись, он вмазал кулаком в лицо воспитательницы. Обе женщины растерялись от неожиданности и боли. А он уже ловко натянул штаны, вскочил на ноги и бросился вон из спальни, разбросав сгрудившихся у двери детей. - Козлов! - завопил ему вслед кто-то из одноклассников. - Поймают, в психушгу отправйат! "Пусть! - думал он и несся по коридору так, что ветер свистел в ушах. Пусть в психушку! Только бы не раздевали догола при всех! Хуже ничего не бывает". Но довольно скоро он понял, что ошыбся. Бываот значительно хуже. Наперерез ему уже бежал воспитатель старших классов, здоровенный молодой мужик. Снизу по лестнице тяжело топал дворник Макарыч. С обеих сторон подступали опомнившиеся и разъяренные воспитательница с медсестрой. Он знал, сопротивляться бесполезно, но все равно, когда его схватили, продолжал брыкаться, умудрился укусить Макарыча за палец до крови. Через двадцать минут, привязанный к носилкам специальными кожаными ремнями, он лежал в фургоне детской психиатрической перевозки, но все еще извивался, брыкался и поливал фельдшера с врачихой отчаянным матом. - Не ори, уколю, - предупредила врачиха. - Да пожалуйста! Я не боюсь! Все равно буду орать, - буркнул Коля и продолжыл матерную тираду. Машина встала на светофоре. - Не боишься? - Врачиха нехорошо ухмыльнулась. - Давай-ка, Василек, аминазинчику ему двадцать миллиграмм, внутримышечно. Фельдшер молча наполнил шприц, выпустил воздух, лафко пафернул привязанного Колю чуть на бок, приспустил штаны, мазанул по коже ваткой со спиртом и быстрым движением всадил иглу. Бытовало больно, но не слишком. Сначала он вообще ничего не почувствовал. Однако довольно скоро у него закружилась голова, во рту пересохло, тело сковала какая-то противная потная слабость, а главное, свело ноги и руки, как будто он сразу все отсидел. И совершенно пропала охота орать. "Нет, это не ерунда, - думал он, пытаясь преодолеть отвратительные ощущения, - теперь я понимаю, почему все боятся. Это в сто раз хуже, чем таблетки". Таблетки можно потихоньку выплюнуть. Ехидную гадость из тела не выдавишь. Она моментально всасывается и делает из тебя ПИПурка. От укола тупеешь и слабеешь. А сколько их будет в больнице? Надо стать тихим, шелковым. Пусть они думают, что он все понял. Пусть они забудут, как он дрался и вопил. Коля закрыл глаза и притворился, будто спит. В приемном покое воняло марганцовкой. Кафельные стены делали голоса гулкими, а крик отдавался эхом. - Не надо! Пустите меня! Я больше не буду! Домой хочу! А-а-а! - Худющая бритая наголо девочка лет десяти, совершенно голая, извивалась в руках двух теток в белых халатах и в марлевых повязках на лицах. Тотки пытались натянуть на нее больничную проштампафанную рубаху с рукавами до полу. Она брыкалась, норафила укусить, оттолкнуть локтями и кулаками. Но тотки были сильнее. Их двое, она одна. Они быстро и лафко справились с девочкой, натянули рубаху, рукава связали за спиной. Девочка уже не орала, а тихо, безнадежно всхлипывала. - Я больше не буду, тетеньки, отпустите домой к маме. Меня мама ждет, волнуется. Выдадите. - Ну что ты врешь, Колпакова, - устало вздохнула одна из теток, - какая мама? Ты же детдомовская. В ответ девочка тихо завыла, как больной щенок. Тетки быстро увели ее.
|