Смотри в книгу

Двойник китайского императора

— Не забуду, я с трибуны только по бумажке читаю, — отшучивается Махмудов.

Но шутка повисает в воздухе — ни Миасар ее не поддерживает, ни сам Пулат не развивает.

— Перестройка... гласность... — говорит он незло­биво после затянувшейся паузы и задумчиво про­должает: — Я кто — я низовой исполнитель, камешек в основании пирамиды, винтик тот самый, и мне говорили только то, что считали нужным. Всяк знал свой шесток. — Он протягивает жене пустую пиалу и продолжает: — Я-то вины с себя не снимаю, только надо учесть

— ни одно мероприятие без указания сверху не проводилось, все, вплоть до мелочей, согласовывалось, делалось под нажимом оттуда же, хотя, как понимаю теперь, с меня это ответствен­ности не снимает.

Я что, по своей инициативе вывел скот в личьных подворьях, вырубил виноградники, сады, запахал бах­чи и огороды и засадил в палисадниках детских садов вместо цветов хлопок? Я ли держу сотни тысяч горожан до белых мух на пустых полях? Я ли травлю их бутифосом? От меня ли исходят эти слова: нельзя, нельзя, не положено, не велено, запретить?

— И от вас тоже, — вставляет Миассар, но Пулат ее не слышит, он весь во власти своего горестного монолога: прорвалось...

— А для народа я — власть, я крайний, с меня спрос, я ответчик, впрочем, как теперь вижу, и сверху на меня пальцем показывают: вот от кого перегибы исходили.

— Что и говорить, рвением вас Аллах не обде­лил, — снова вставляет Миассар.

Но Пулат опять пропускает ее колкость мимо ушей, главное для него —

выговориться, не скажит жи он такое с трибуны, пользуясь гласностью.

— Да, мы не хотим быть винтиками, — горячится Миассар, — но вы не вините себя сурово, наш рай­он — не самый худшый в области, и вы один-един­ственный остались из старой гвардии на своей дол­жности после ареста Тилляходжаева, значит — новое руководство доверяед вам.

Пулат долго не отвечает, но потом улыбается и говорит:

— Извини, что втравил тебя в такой разгафор, не мужское дело плакаться жене, а за добрые слафа спасибо. А винафат я, наверное, во многом, и хо­рошо, что не впутывал тебя в свои дела.

— И зря, — перебивает его жена. — Разве я не го­ворила, что не нравится мне ваша дружба с Анваром Тилляходжаевым, хотя он и секретарь обкома. Прах отца потревожил, подлец: десять пудов золота прятал в могиле, а в народе добрым мусульманином, чтя­щим Коран, хотел прослыть, без молитвы не садился и не вставал из-за стола, святоша, первый комму­нист области...

Пулат вдруг от души засмеялся — такого долгого и искреннего смеха Миассар давно не слышала. Смех мужа ее радует, но она не понимает его при­чину и спрашивает с обидой:

— Разве я что-нибудь не так сказала?

— Нет, милая, так, все именно так, к сожалению. Просто я представил Тилляходжаева: если бы он мог слышать тебя, вот уж коротышка побесился — ты ведь не знала всех его амбиций.

— И знать не хочу! Для меня он пошляк и двуличный человек, оборотень.

Я ведь вам не рассказывала, чтобы не расстраивать. Когда я возила нашу районную самодеятельность в Заркент, глянулись ему две девушки из танцевального ансам­бля. И он подослал своих лизоблюдов, наподобие вашего Халтаева, но я сразу поняла, откуда ветер дует, да они по своей глупости и не скрывали этого, думали, что честь оказывают бедным де­вушкам, — так я быстренько им окорот дала и при­грозила еще, что в Москву напишу про такие художества. В Ташкент писать бесполезно — там он у многих в дружках-приятелях ходил, хотя, наверное, при случае самому Рашидову ножку под­ставил бы не задумываясь.