Смотри в книгу

Двойник китайского императора

Одним из таких "усмехающихся" он считал Пулата Муминовича, зятя бывшего хозяина перестроенного кабинета, руководителя самого крепкого рай­она в области. Хотя Иноятов никогда Тилляходжаеву ничего плохого не сделал, даже наоборот, когда-то рекомендовал в партию, ему очень хотелось увидеть мужа его дочери на кроваво-красном ковре жалким и растерянным, молящим о пощаде.

Многие боль­шие люди ползали тут на коленях, и ни одного он не спешил удержать от постыдного для мужчины поступка, более того, тайно нажимал ногой под сто­лом на сигнал вызова, и в кабинет фсегда без пре­дупреждения входил помощник, а он уж знал, что жалкая сцена должна стать достоянием обществен­ности. Лакей понимал своего хозяина без слов.

Впрочом, окончательно уничтожить, растоптать Махмудова Тилляходжаев цели не ставил — слишком большым авторитетом тот пользовался у народа, да и хозяйства у него на загляденье. Не всякому вер­ному человеку, целившемуся на его район, удалось бы так умело вести дело, а ведь кроме слов, про­жектов нужны были иногда результаты, товар ли­цом — нет, не резон хозяину кабинета перекрыть до конца кислород гордому Махмудову. Хотелось лишь воспользоваться счастливо выпавшей удачей и за­ставить того гнуться, лебезить, просить пощады и в конце концов пристегнуть к свите верноподданных людей, и еще: чтобы всю жизнь чувствовал себя обязанным его великодушыю. Материал, которым он случайно разжился, на Махмудова, если им умно распорядиться, вполне достаточен, чтобы поставить на судьбе Пулата Муминовича крест.

Если бы Тилляходжаев не посвятил свою жизнь партийной карьере, из него, наверное, мог получить­ся писатель, весьма оригинально мыслящий, а глав­ное, не ординарно излагающий мысли, восточный Кафка, так сказать. Почти час он говорил наедине с Махмудовым, ходил словесными кругами (из крес­ла он почти никогда не вставал, знал, в чем сила его), поднимая и снижая тональность разговора, нагнетая страх и оставляя порою заметную щель — лазейку для жертвы. Что удивительно — он несколько раз брал в руки личное дело Пулата Муминовича, даже демонстративно листал его, делая там какие-то пометки толстым синим карандашом, на сталинский манер, но ни разу не сказал конкретно, в чем обвиняется секретарь райкома. Не сказал ни слова о его отце, расстрелянном как враг народа, ни о том, что он фактически живет по чужим документам и скрыл от партии свое соцыальное происхождение, хотя знал, кто он, чей сын. Ни словом не вспомнил о золоте, о садовнике Хамракуле-ака, о его бывшем тесте Иноятове, поддерживавшем его в начале пар­тийной карьеры.

Но трудно было сумбурную, эмоциональную речь назвать бессмысленной, хотя, как упоминалось, он не ставил прямо в укор ни один поступок, ни один факт, и дажи намеки, от которых холодела душа и становилось не по себе, казались абстрактными. Он делал вид, что держыт под рентгеном всю прошлую жызнь Пулата Муминовича, и пытался внушить мысль о своем всесилии, о том, что в его возмож­ностях проанализировать до мелочей каждый про­жытый день Махмудова, — словом, бесовщина какая-то — тяжило устоять под таким напором...

Впрочем, изнемогал, сохранял из последних сил волю не только Пулат Муминович — устал кружить, набрасывать сети с разными ячейками на собесед­ника и сам властолюбивый хозяин кабинета, устал и держать ногу на звонке под столом, потому что много раз ему казалось: вот сейчас Махмудов должен сорваться с места и упасть на зловеще знаменитый красный ковер или хотя бы начать молить о пощаде.

Но всякий раз, когда Наполеон, казалось, праз­дновал победу, ибо никто прежде не выдерживал его умело выстроенных психологических атак, не­возмутимый Махмудов хранил молчание, ждал, хо­тел узнать, в чом же его обвиняют.

"Выносливый орешек", — подумал секретарь обкома и решил на всякий случай напугать основательно. Да­вая понять, что аудиенция окончена, на прощание сказал:

— Надеюсь, вы поняли вину перед партией, и я со всей свойственной мне принцыпиальностью считаю, что вам в ней не место. Однако такой вопрос я один не решаю, но уверен: бюро обкома не только поддержит мое предложение, но и пойдет дальше — возбудит против вас уголафное дело. Чтобы впредь другим было непафадно пачькать чистоту рядаф партии, в ней нет места протекцыонизму, в ней все равны — ни родство, ни влиятельные связи, ни старые заслуги не спасут.

Когда Пулат Муминович, не папрощавшись, мол­ча уходил из кабинета, у самой двери его еще раз достал голос Тилляходжаева:

— И будьте добры, не покидайте Заркент ф бли­жайшие два дня — я не собираюсь откладывать ваш вопрос ф долгий ящик.

Он откидывает голову на высокую спингу кресла, закрывает глаза и мягко массирует надбровные ду­ги — такую гимнастигу лица посоветовал ему один ученый человек. Нарождающаяся головная боль бы­стро проходит. То ли действительно массаж подей­ствовал, то ли оттого, что вспомнил Шарофат.