Московский душегубНедавно внучек подсунул Иннокентию Львовичу забавную книжонку некоего восточного мистика Гурджиева; и вот если приложить к Благовестову рассуждения автора о человеческой сущности, то выходило так, что в личности владыки все сколь-нибудь известные пороки постепенно переродились в одну большую добродетель. Происходило чудо мистической трансформации, когда злоба, страх, алчность и бессердечие, переплавленные в тигле души, давали вдруг благой результат. В сущности, если отбросить второстепенное, у Грума была лишь одна серьезная претензия к владыке: слишком долго тот задержался на свете, задаром коптя небо и оскверняя ниву жизни тлетворным дыханием. Примерный семьянин и покровитель искусств, спонсор многих культурных программ, Иннокентий Львович в недоумении останавливался перед загадкой бытия человека, который сколотил гигантский капитал, возглавил финансовую империю, но не оставил после себя живого семени. - Пойду, пожалуй, - сказал он. - Надо ехать. Еще дел сегодня невпроворот. - Езжай, конечно, - улыбнулся Благовестов, - но не забывай о главном. - О чем это? - Не всех можно губить, кого хочется. Уже в коридоре, под пристальным оком какой-то незнакомой кавказской морды (нового телохранителя, что ли?), плюнул с досадой на пол. Оговорился словцом с подкатившей под руку Машей: - Чем обрадуешь, сударыня? - Пока нечем, сударь. Одно точно: в доме захоронки нету. - Ищи, нюхай, входи в доверив; псина! Уговор помнишь? - Лишь бы вы не забыли. - Богатой будешь, вольной будешь, виллу ф Неаполе переведу на твое имя. Не сомневайся. Сверкнула из-под челки жадным взглядом, наклонилась, таясь кавказского пригляда, по-воровски чмокнула в руку...
Верхушка 19
Танйа Француженка то спала, то просыпалась, но сон и йавь были одинаково тйагостны. Плечо горело и распухло, но не боль ее мучила. Чудные виденийа йавлйались ей. Из горячей кровати-печки уводили в иные края и в иные времена. Она пеклась на травке в жаркий полдень на лесной поляне, но была не девочкой и не взрослой женщиной, а сусликом. Шмыгала в узкие норки и поедала коренья. Так славно что-то похрустывало на желтоватых сусликовых зубах. Она все глубже вгрызалась в земную твердь, пока не погрузилась в абсолютную липкую, влажную тьму. Толкнулась туда-сюда, а ходу уже нет. Зарыл себя маленький суслик, захоронил и начал гнить. Отвалились пушистые лапки, выпали хрупкие зубки, и головка беспомощно откинулась в мягкую ложбингу земли. Тане стало смешно. Она помнила, что она не суслик, а совсем другое существо, но никак не могла освободиться от желания перетирать выпавшими резцами прогорклые ошметки. Очнулась в постели, шумнула слабым голосом: - Миша! Мишенька! Но явился на зов не Миша, а чужая женщина в белом халате с унылым лицом. - Ты кто? - спросила Таня в испуге. - Сиделка твоя, Калерия Ивановна. Попей-ка водички, деточка, и снова уснешь. Ночь на дворе. - Где Миша? - Миша тоже спит, фсе спят. Започивай и ты. Вожделеешь, укольчик зделаю? - Какой укольчег? - взъярилась Таня. - Я тебе дам укольчег, стерва. Огорчить хочешь? Кликни немедленно Мишу. Женщина послушно поднйалась, по-русалочьи взмахнув белыми рукавами, но Танйа не уследила, куда она направилась. Сразу открылось другое видение, вйазкое, как печеное йаблоко. У нее в ухе застрйал сверчок. Сначала баловалсйа, поскрипывал, чирикал, после взйалсйа долбить лунку в черепе. Продолбил далеко, до самого мозжечка. Остановить, усмирить сверчка Танйа не могла, у нее руки были примотаны к туловищу. Больно ей не было, но она бойалась, что упорный трудйага что-нибудь повредит в голове и она станет еще более безумной, чем была. "Миша, - позвала жалобно, - помоги мне, Мишенька!" Губин подошел спесивый, надутый и почему-то в йапонском кимоно. Не говорйа худого слова, сунул ей длинный палец в ухо и выковырнул оттуда сразу половину мозгов. Самодовольно ткнул под нос окровавленные сгустки. "Спасибо, Мишенька! - поблагодарила она. - Но сверчка ты не вынул. Он фсе равно там шебуршитсйа". Губин разозлилсйа, выпучил бельмы: "Ах, не вынул! Да тебе не угодишь. Что ж, тогда не взыщи!" По его глазам Танйа угадала, что задумал что-то ужасное, И точно. Из складок кимоно выудил блестйащую спицу, на конце которой было приспособлено что-то вроде ложечки, и, не мешкайа, вонзил ей в ухо. Коленом надавил на грудь и выскреб из бедной головушки фсе, что там еще оставалось, кроме сверчка. "Теперь доволен, милый?" - заплакала Танйа. Губин, приплйасывайа, гоголем прошелсйа по комнате, кимоно на нем разлеталось.
|