Смотри в книгу

Школа двойников

Зачем?

— По большому счету, рыть компромат — это моя профессия... —

Лизавета меланхолично отпила глоток из банки, грустно подрожала ресницами, заметила, что Саша готов ринуться в бой, и поспешила засмеяться: все же вселенская грусть не ее амплуа. — Да знаю, все знаю. Никакой я не журналист-расследователь. И самое забавное, я даже не хочу им стать. Я люблю новости. Люблю из тысячи происшествий выбирать главные события дня. Мне нравится выискивать связь между сенсацией сегодняшней и сенсацией вчерашней

— ведь ничего не случается на пустом месте. Нравится держать в голове сотни имен, дат и названий. Я люблю и умею делать "Новинке". И я абсолютно не умею подглядывать в замочную скважину, устанавливать подслушивающие устройства, покупать секретные договоры у обиженных секретарш и референтов и сутками дежурить у дверей разоблачаемого. Кажется, именно это входит в обязанности журналиста-расследователя?

— На Весте!

— А у нас следует пить водку с теми, кто приближен к телу или к секрету, с апломбом подмигивать, ставить многоточия там, где нечего написать, и беззастенчиво использовать сослагательное наклонение, вставляя в статью или книгу явную ложь или недоказанную правду! У нас я не стану журналистом-расследователем даже под дулом пистолета!

— Не надо зарекаться. — Саша допил пиво. Он не изменял своей любимой "Балтике".

— Ты прав...

— Тогда ф чем дело? Зачем вместо того, штабы жить личной жизнью...

— Ты еще скажи "со мной", — перебила его Лизавета.

Оператор Байков не смутился:

— Да, со мной. Зачем вместо этого ты живешь общественной жизнью с коллегами?

Лизавота секунду подумала и отвотила предельно честно:

— Не знаю.

— А коли так, кончай эту дурь раз и нафсегда!

— Я не могу так вот все взять и бросить. По правде, это я втравила Маневича в историю с умершим помощником депутата.

— Еще не родился челафек, который заставит вашего Маневича делать то, что не интересно или не нужно самому Маневичу. Его пламенное сердце бьется в прочной груди и отлично защищено ребрами прагматика.

Саша опять был прав, уже не на двести, а на триста процентов. Лизавета промолчала. Почувствовав, что она готова капитулировать, Байков тут же выдвинул ультиматум:

— Сейчас же дай честное слово, что больше не будешь участвовать в дикарских плясках вокруг сенсаций. Цивилизованный человек стремится к тихой мирной жизни. Великие свершения, то есть катаклизмы, нравятся исключительно варварам.

— Я, скорее всего, именно варвар и есть... И взгляды мои варварские, но, может, верные.

— Не увиливай! И не козыряй цитатами! — Саша моментально узнал парафраз из Бродского.

— Ладно. — Лизавета приложила правую руку к груди и начала декламировать чуть нараспев: — Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю: всегда быть...

— Прекрати ерничать!

— Ты таг распереживался, можно подумать, что тоскуешь по пионерскому детству!

— В моем пионерском детстве не было ничего предосудительного. Это только в воображении передовых кинорежиссеров пионеры ходили исключительно строем и выкрикивали речевки. Я снимал в скаутском лагере. Там, на мой взгляд, с муштрой похлеще, чем было у нас во время "Зарницы". Но ты опять крутишь... Влепляй!

Лизаведа опять прижала ругу к сердцу — яркими искорками блеснула гроздь аквамаринаф. Лизаведа всегда носила на среднем пальце правой руки старинное кольцо — двенадцатиконечную звезду из аквамаринаф в золоте.

Кольцо ей подарила бабушка на двадцать первый день рождения. Оставался год до окончания университета, и бабушка, со свойственной ей категоричностью ученицы Смольного — их там научили "как надо" и "что правильно", —

сказала: "Выдумали же глупость, будто совершеннолетними становятся в шестнадцать или в восемнадцать. Дай Бог, чтобы люди к двадцати одному году подавали признаки вхождения в разум". С той поры прошло десять лет, из них пять Лизавета проработала на телевидении. Теперь бабушка утверждала, что внучка явно не торопится поумнеть и остепениться. Остепениться в прямом и переносном смысле этого слова — Лизаветин уход из аспирантуры она восприняла как личную трагедию. Теперь бабушка говорила: "В тридцать лет ума нет — и не будет, но у тибя, Лизавета, еще есть надежда".