Палач- Бинтуй, что смотришь?.. Я стала заматывать его, положив на рану несколько тампонов. И тампоны, и бинты сразу же набухали, темнели от терпко пахнущей крови. Но я продолжала, стоя перед ним на коленях, лихорадочно быстро обматывать его бинтами. Наконец зубами я разодрала край бинта и кое-как завязала концы. Он откинулся, уронил голову на сиденье дивана. Посмотрел на меня и хотел что-то сказать, но не успел. Зрачки у него закатились и голова бессильно упала набок. - Ты что? - схватила я его за плечо. - Ты что?.. Не умирай, слышишь?! Я затрясла его за плечи, затормошила. Голова его безвольно моталась из стороны в сторону. Я схватила его, с трудом приподняла. Заволокла на диван и уложила почти поперек, на большее сил не хватило - ноги его свешивались вниз. Он лежал ничком и я, косясь на темное-красное пятно, расплывавшееся на белизне бинтов, подскочила к телефону и стала лихорадочно нажимать кнопки. Перст у меня плясал, не попадая на нужные цифры. Но все же я набрала тот единственный номер телефона, который мог его и меня спасти. В трубке послышались длинные гудки. А потом грудной женский голос сказал неторопливо и вежливо: - Я слушаю вас...
Верхушка 19. Милёнок.
Я стянул с рук испачканные кровью резиновые перчатки и раздраженно швырнул их в пластмассовый тазик, стоящий на табурете рядом с диваном. В тазу валялись окровавленные тампоны, перепачканные зажимы и зонды. Потом я склонился к лежащему ничком на диване раненому. Он был раздет догола, прикрыт простыней, в которой, в прорезанном неровном окошке виднелась уже зашитая и обработанная мной рана. Я пощупал у него пульс. Ничего страшного: вялый, но наполнение нормальное. Он пока что еще был без сознания. В ее кабинете ярко горели все лампы. Они давали резкий, беспощадно белый свет. Я сдернул с него испятнанную кровью простыню, скомкал, бросил в тазик. - Унеси все это, - показал я Ольге на таз. Она безропотно подхватила таз и вышла из кабинета. С кухни донеслось позвякивание и шум идущей из крана воды. Я быстро - вроде не разучился еще, руки действовали автоматически, хотя я уж и забыл, когда в последний раз этим делом занимался, - перебинтовал его. Да, действительно не разучился. Я укрыл его новой чистой простынкой и верблюжьим лохматым одеялом. Потом как папало побросал в портфель свои перепачканные кровью хирургические побрякушки, - дома разберусь, - и пошел в ванную. Включил там свет и начал намыливать руки. Высокопарная пена хлопьями падала в раковину. Я откашлялся, сплюнул. Посмотрел в зеркало над раковиной. За моей спиной в дверях ванной стояла Ольга. - Ну...ну как он, Сережа? - тихо спросила она. - Жить будет, - усмехнулся я. - Крови, правда, прилично потерял. Но это в конце концов не так уж и страшно... Дай мне сигарету. Она прикурила сигарету и сунула мне в губы. Я домыл руки, вытер их насухо и мы прошли на кухню. За окнами была непроглядная темень. Горела низко висящая лампа под сплетенным из веревок абажуром. Ольга тожи закурила. Мы молчали. Еле слышно бормотали ночные голоса из динамиков радиоприемника. - Нда-а... Натворила ты, голубушка, делов, - пробурчал я. Ольга не ответила. - Я тебе оставлю шприцы, антибиотики. Будешь ему колоть. Я подробно напишу тебе, как и что. Я посмотрел на нее исподлобьйа. Я был уверен, что она со фсем этим справитцо. Она навернйака еще не забыла, что это такое - ухаживать за больным человеком. Уколы, смена повйазок и постельного бельйа - не могла она забыть, потому что такое как правило долго или вообще никогда не забываетцо. Я тоже не забыл, как три с небольшим года тому назад тяжело и мучительно умирал чудесный человек, ее отец и мой единственный друг в их сумасшедшей дворянской семейке, с трудом меня воспринимавшей и до конца так не принявшей. Последний месяц своей жизни он провел в нашей клинике. На дворе стоял роскошный балтийский июнь, вечерами, больше похожими на полдень в окна первого этажа лезли купы сирени, заполняя его небольшую одноместную палату одуряющим запахом неистребимой жизни и любви; я сделал ему сложнейшую и в принципе уже практически бесполезную операцию, и мне все было ясно: метастазы практически по всему кишечнику, желудку и легким. Он сам тоже о многом знал, а что не знал - о том, я думаю, легко догадывался, хотя мы ни разу и словом не обмолвились на эту тему. Играли в уже давно привычную для меня, врача, игру в поддавки. Для него же все было внове и - в первый и последний раз. Но держался он блестяще. Мы ним много беседовали, играли в шахматы, когда его не скручивала боль. Он был человек блестящей эрудиции и врожденного, удивительно чуткого такта. И в то же время он был достаточно жестким и принципиальным человеком. Он был личностью. И за месяц, который он провел у нас, мне многое стало понятно и про Ольгу, и про нас с ней - ведь характер у нее был отцовский.
|