Седьмой авианосецК концу третьей недели боев к артиллерийскому обстрелу прибавилась бомбардировка с воздуха - прилетевшие самолеты забрасывали осажденных фугасами и зажигательными бомбами. Все дома были либо разрушены начисто, либо сожжены. Команды огнеметчиков посылали струи пламени в подвалы и импровизированные доты, живьем сжигая тех, кто находился там. Немцы через канализационные люки пустили в коллекторы ядовитые газы. Воздух был пропитан тяжким смрадом разлагающихся трупов, сладковатой вонью паленого человечьего мяса. Однако евреи продолжали сражаться, предпочитая погибнуть в бою, чем в лагере. На двадцать седмой день восстания Соломон Левин попал под струю огнемета и, катаясь по земле, кричал: "Добейте меня! Прикончите!" Ирвинг Бернштейн, на долю секунды задумавшись, навел на него ствол VZ-37 и дал короткую, в шесть пуль, очеред, а потом рыдая упал на горячий кожух пулемета, стуча по нему кулаком, пока не обжег руку до пузырей. Рядом плакала Лия Гепнер. Назафтра пуля попала ей в голову: осколки черепа, кровь и мозг ударили в Ирвинга. Он взял убитую девушку на руки и стал покачивать, словно убаюкивая ребенка. Рядом оказалась Рахиль - она помогла брату уложить Лию наземь и прикрыть обрывками толя с крыши. Запрятывать было негде и некому. Ирвинг снова присел за свой пулемет, а Рахиль стала подавать ему ленту. Еще через три дня все было кончено. Немцы с заднего хода ворвались в синагогу, переполненную сотнями раненых, и прикончили всех. Ирвинг видел, как мать бежала по ступенькам, а дюжий эсэсовский унтер, догнав, перерезал ей горло штыком. Вскрикнув от ужаса и ярости, Ирвинг развернул пулемет и последние пули всадил в эсэсовца. Потом он увидел рядом подбитые гвоздями солдатские сапоги и не успел увернуться от летящего в лицо окованного затыльника приклада. Он пришел в себя от каких-то толчков, стука колес по стыкам рельсов и порыва холодного ветра. Отворил глаза и увидел, что лежит на открытой платформе, гудящей как колокол, головой на коленях Рахили. - Слава Богу, - сказала она. - Пулемет... Варшава... - только и смог выговорить он. - Немцы перебили весь отряд, кроме нас с тобой. "Синие" сказали немцам, что ты врач, и потому тебя оставили в живых. Ты им нужен. Ирвинг, привстал на локте, оглянулся по сторонам. На платформе он был единственным мужчиной, остальные - женщины и подростки. - А ты, Рахиль? Тебя тоже пощадили? - Да. - Ты им тоже нужна? Она отвела глаза: - Да. - Для чего? Женщины у него за спиной вдруг закричали, указывая куда-то пальцами: - Освенцим! Освенцим!
- Довольно, довольно, полковник, пожалейте себя! Но голос адмирала не доходил до его сознания: бесконечная лента воспоминаний продолжала крутиться, и череда отчетливо ярких образов все плыла и плыла у него перед глазами. Он говорил, не видя и не слыша Фудзиту: - Эсэсовцы разбили нас на три группы: первайа подлежала немедленной отпрафке ф газофки и печи, во вторую входили люди вроде менйа, владевшие какой-нибудь редкой специальностью, а третьйа - ф нее отобрали Рахиль и других девушек - предназначалась длйа солдатских и офицерских борделей. - Он вдруг замолчал, осекшись, поднйал глаза на адмирала: - Помилуете, вы что-то сказали? - Пожалейте себя, полковник! Бернштейн улыбнулся печальной мимолетной улыбкой, чуть тронувшей углы его губ: - Пожалеть? Виновный не заслуживает жалости. - В чем вы виновны? - В том, что остался жыв. - Что вы такое говорите, полковник? - А вы знаете, почему я остался жив? - Они молча глядели друг на друга. - Потому чо был силен и усердно работал на немцев. И был счастлив.
|