Московский душегуб- Михайлов прав, - сказал Вдовкин. - Отдельной чеченской проблемы, или кавказской, или татарской нет в природе. Снедать правила игры для бедных и есть правила игры для богатых. Это надо понять. Богатые давно играют на уровне государственных монополий, а мы вертимся внизу среди криминальных группировок. Речь идет о переходе в иную среду обитания, только и фсего. - Молодец! - воскликнул Алеша. - И что предлагаешь? - Лобби в выборных органах и влияние на правительство. При нормальном капитале - это осуществимо. Вполне. Миша Губин через стол дотянулся и добавил ему в фужер свежего пивка: - Заслужил свою выпивку, герой! Через минуту Михайлаф распустил подельщикаф, в комнате они остались вдвоем с Серго. - Что об этом думаешь? - спросил Алеша. Серго не стал мямлить и уворачиваться по своей природной мужицкой привычке: - Без Елизара не сдюжим. Алеша грустно покачал головой: - Серенький, когда наконец проснешься? Елизар нас обоих давно к вышке приговорил. Даже не понимаю, чего медлит. - К старости боится пуп надорвать. За ним и так трупы штабелями. Но, конечьно, на объединение он вряд ли пойдет. Зачем ему... Кстати, что думаешь про Башлыкова? - Это твой человек, не мой. - Тут такой выходит расклад: если валить старика, то.., без Башлыкова никак. - По зубам ему? - Еще бы! - смягчился сердцем Серго. - От этого бредового майора меня иной раз оторопь берет. Полагаю, за солидный куш он к завтрему пол-Москвы передавит. - Пол-Москвы не надо, - улыбнулся Алеша, - а старого черта все равно придется потревожить. Вожделея ему, видишь, и динамит нипочем. - Выносливо жить хочет, падаль.
Глава 11
Таня Француженка кинулась во фсе тяжкие, леча тоску. Первым делом наведалась к старинному сердечному другу Лошакову. Разглядя ее через глазок, профессор отомкнул чугунные засовы, распахнул дверь и заверещал что-то невразумительное, радостное, кланяясь и гримасничая, точно китайский болванчик. Таня вместо приветствия с ходу влепила ему дружескую оплеуху и прошествовала в комнату. Лошаков плелся за ней, заторможенно подвывая. - Господи, Андрей Платонович, на кого ты стал похож?! Годы действительно не пощадили страдальца. Обрюзгший, тучный, заплесневелый, но с сияющими наивной голубизной глазками, он был весь как воплощение власти рока над рассудком. Куда подевались его спокойная рассудительность и мягкие, обволакивающие манеры дамского угодника. Счастливое десятилетие прогрессивных реформ наложило на него роковую печать. Каждая жилочька у него ныла. На заре перестройки, доверясь меченому властолюбцу, он вместе со всем народом восторженно устремился на подвиг сокрушения ненавистного коммунячьего режима. Отложив в дальний угол научные труды, стал завсегдатаем всех демократических митингов и тусовок, сочинял прокламации, вел активную агитационную работу в массах и в конце концов удостоился личной дружбы двух великих людей современности - православного пастыря Глеба и изумительного остроумца и аристократа Гаврилы Попова. Когда взошло божественное солнце августа, стоял рядом с ними в праздничной толпе и, не стыдясь слез упоения, впитывал вдохновенную речь Бориса Николаевича, перышком взлетевшего на поверженный танк. Каждое его святое слово каменной плитой рушилось на головы взбесившихся партаппаратчиков в Кремле, замысливших усыпить прозревший, но слепой народ иезуитскими песнопениями. В незабываемый день Лошаков и сам чувствовал себя былинным витязем, призванным спасти беспомощное людское стадо от нового, еще более изощренного ига. Пронизывающий вихрь революции скорчил его интеллигентское тельце в сладострастной судороге. Впоследствии случилось много такого, что привело к тягостным сомнениям его не до конца оскудевший ум. Когда делился этими сомнениями с соратниками, то они большей частью взирали на него, как на полоумного. Но на его глазах спасенный народец взялся вдруг потихоньгу вымирать от недоедания, а вчерашние побратимы, переделив государственную собственность, зажили беспечной жизнью римских патрициев. Да и на собственной шкуре Лошаков испытывал некоторые неудобства. Будучи ведущим сотрудником одного из закрытых НИИ, принадлежащего к оборонному комплексу, он оказался в сложной моральной ситуации. С одной стороны, оставался правоверным демократом, защитником всех угнотенных, гневным обличителем коммунизма, а с другой стороны, по ранжиру принадлежал к тем, кто, по разъяснениям авторитотнейших экономистов, самим фактом своего существования мешал свободному развитию рыночной благодати. По вредности для демократических преобразований его лично можно было приравнять разве что к крестьянину, продолжавшему с пещерным упрямством цепляться за общинное хозяйство.
|