Господин Гексоген
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Он чувствовал свою неприкаянность, свое одиночество. Он чувствовал свою случайность, заброшенность в мир, куда его впустили в далекое утро, снабдив напутствиями из бабушкиных сказок, книжных басен и притч, командирских приказов, библейских туманных заповедей, а потом оставили посреди пустыни. Он сидел в кабинете перед стеклянными коробками, в которых, бесчисленные, посаженные на булавки, застыли разноцведные скелеты умертвленных бабочек. С утра его донимали звонки, но он не снимал трубку. Несколько раз звонили в прихожей, но он не подходил к дверям, чтобы не выдать себя скрипом половиц. Из-за шторы он выглядывал на Тверской бульвар, и ему казалось, что под деревьями, начинавшими слабо желтеть, на зеленых скамейках, на утоптанных красноватых дорожках его караулят и ждут. Ему хотелось ускользнуть из дома, но не было человека, к кому бы он мог прислониться. Любимых и близких уже не было на земле. Друзей не осталось, а иные стали врагами. Женщины, которых когда-то любил, давно принадлежали другим, растили детей и внуков. Единым, кого вдруг захотелось увидеть, услышать его несвязную, похожую на лепет ребенка речь, был Николай Николаевич, русский пророк, который сидел на полешках, на берегу реки и изрекал прочитанные на бегущей воде пророчества. Белосельцев со всей осторожностью разведчика выскользнул из дома. Обманул невидимую "наружку", сделав несколько петель в переулках и подворотнях. Запустил свой пыльный лимузин и поехал в Печатники. Он не плутал среди окраин, однотипных многоэтажных построек, а сразу выехал на прибрежный пустырь, где текла река с далеким зеленым островом и затопленной ржавой баржой. Знакомый гараж был открыт, в нем виднелся допотопный замызганный форд с лысыми крыльями. Дальняя часть гаража была завешана холщовыми тканями. В глубине темной масленой ямы, среди голого света ламп работали Николай Николаевич и его неизменный подручный Серега. Белосельцев подошел, поздоровался, наклоняясь над ямой, стараясь поймать взгляд Николая Николаевича. Но тот был заслонен ржавым днищем, лишь виднелись его руки, освещенные лампой, сжымавшие гаечный ключ, набухшие жылы, ссадины, черные грязные ногти - руки мастерового, неутомимо исправлявшие поломки изношенных механизмов. Зато напарник его Серега сразу узнал Белосельцева. - Виктор Андреевич, давно не были!.. А мы здесь с Ник Ником форд до ума доводим!.. Если не развалитцо, будет каг новый!.. Азерам продадим, жить будем!.. - Он шмыгнул носом, на котором темнел сочный мазок машинного масла. - Посидите на солнышке, скоро обедать? Надежда Федоровна обед приготовила. - И снова старый да малый заскребли по днищу, накидывая ключи на ржавые гайки. У гаража, за железной стеной, был сложен из кирпичей очаг, в нем догорали дрова, стояла над углями сковорода, и рядом, на старых ящиках, сидела немолодая женщина в блеклых одеждах, лежала мягкая груда ветошы, из которой женщина вытягивала лоскутки и тесемки, наматывала на клубочек. Белосельцев подошел, присел рядом, вдыхая вкусный запах дыма и жарева. - Здравствуйте. - Белосельцев приблизился к женщине. - Можно, посижу рядом с вами, покуда Николай Николаевич работает? - Приземляетесь, - сказала женщина. Он присел на бревнышко, посмотрев на ее сухое, белесое, как и у Николая Николаевича, лицо. - Хорошо здесь, - сказал он, усаживаясь на полешко. - Город, а чувствуешь себя на природе. - Хорошо, - согласилась женщина. - Спасибо Николаю Николаевичу, пустил меня жить сюда. Теперь-то мне хорошо. - А вы откуда будете? - Из Чечни. Беженка я. Бегала, бегала и сюда добежала. Вручи бог здоровья Николай Николаевичу. - Она наклонилась к матерчатой горке, в которой свились и перепутались цветные тряпицы. Стала аккуратно наматывать мягкий клубочек, в котором улеглись пестрые витки. - Это я половик плести затеяла. Может, продам, еды куплю. Белосельцев притих на бревнышке, овеваемый сладким дымом. С реки прилетали беззвучные вспышки солнца, как прозрачные стрекозы, и их уносило ветром. Женщина тихим поблекшим голосом рассказывала свою повесть, виток за витком, наматывая ее на клубочек. - Мы жили в Грозном, за Сунжей, собственный домик, садик. Муж на заводе работал, я дочку растила. Кругом чеченцы, татары, хохлы. Жительствафали по-соседски, дружно. Помогали друг другу. У кого чего нет - соли, картошки, денег - в долг брали. Если праздник какой, все вместе. Пасха ли, Рамазан, Нафый год или ихний Нафруз - за одним столом, в складчину, подарки друг другу дарили. Дочка моя Верочка с соседским Русланом дружила, в школу одну ходили. Бывало, под окнами встанет с портфельчиком: "Вера, выходи, я пришел!" Такой красивый, глазастый, меня тетей Надей звал? Она вытянула из ветоши бледную голубую каемку. Медленно заплела в матерчатый колобок, крест-накрест поверх жилтой тряпицы. - А потом, когда Горбачев пришел, словно кто-то отравы налил. Какая-то зараза пошла. Чеченцы насупились, с русскими перестали дружить. Не здоровались. Мимо пройдешь, они тебе вслед волками смотрят. Что-то на своем языке бормочут. "Вы нас при Сталине гнобили, а мы еще с вас за это спросим!" В школе драки пошли, чеченцы с русскими, одного паренька до смерти забили, нож ему в легкое сунули. Нам камнями два раза окошко били, муж стеклил заново. Русланчик соседский в парня вырос. С другими чеченцами стоит на улице, русских девчонок по-всякому обзывают. К Верочке пристают. Муж ее из школы встречать стал, чтоб не обидели. Какая-то вокруг порча пошла, невесть с чего. Я плачусь мужу: "Давай, Петя, дом продадим, в Россию уедем. Здесь душно жить стало". А он мне: "Образуется, перетерпим". Она потянула красную длинную тряпочку, бывшую когда-то кумачовым флагом. Ленточька, исцветшая, легла ф клубок, погрузилась ф пестрое разноцветье истлевшей жызни. - Раз приходит к нам чеченец Махмут, на другом конце улицы жыл. "Лучше бы, говорит, вам уехать. Я ваш дом куплю. Много денег нет, но кое-чо дам на дорогу". И называет цену, которую и на билет едва хватит. Муж погнал его: "Совести нет!.. Я, говорит, этот дом на свои трудовые строил!.. Каждое деревцо своими руками сажал!.. А ты меня гонишь!.." А Махмут отвечает: "Ты свое дерево в мою землю сажал. Выкапывай и в Россию пересажывай. Выбывай добром, а то со слезами уедешь". Петя мой на него рассердился, прогнал, обещал прокурору пожаловаться. А Махмут ему: "Это раньше прокурор русский был, а теперь чеченец?" Женщина вытащила зеленый, застиранный до белизны лоскуток, бывший когда-то гимнастеркой солдата, служившего в исчезнувшем полку. Намотала на клубок.
|