Смотри в книгу

Черный ящик 1-8

Не тратя времени на то, чтобы хотя бы стереть воду, мы выскочили из душа и упали на простыню. Большущая, красивая, розовая лягушка, мокрая и скользкая, но почему-то очень горячая навалилась мне на грудь. Обвалились мне на лицо тяжелые мокрые волосы, проворная ладошка, пошарив у себя под животом, нашла то, что искала. Меня укололи курчавинки уже других волос, потом под легким нажимом ее руки одно воткнулось в другое... Начался сеанс игры на виолончели, в которую вдруг преобразилась розовая лягушка, только смычок я почему-то держал ногами. У обычных виолончелей когтей не бывает, но эта была исключением. Десять жадных неутомимых коготков скребли мне спину. Точно также еще ни один зоолог, начиная с Карла Линнея, про которого я что-то учил в школе, не обнаруживал у виолончелей губ, зубов и языка. Губы виолончели мягко пощипывали мне щеки, шею, грудь, волосы на груди, опять шею, нос, глаз, ухо, рот, опять шею, опять грудь. А зубы чуть-чуть, но очень приятно, прикусывали кожу, цапали меня за совершенно не нужные мне рудиментарные соски, печально напоминавшие мне, что я мог родиться и женщиной, что наверняка уберегло бы меня от многих неприятных приключений... Когда-то матушка говорила мне, что она очень хотела иметь девочку и назвать ее Кармелой. Я никогда не страдал транссексуальностью, но все же не раз пытался представить себе, как бы я вел себя, если бы родился Кармелой Браун.

Единственным минусом, с моей точки зрения, была возможность забеременеть, - все остальное - чистые плюсы. Ведь мне, чтобы влиять на дела в родном графстве или городе, пришлось бы учиться, пробиваться, зарабатывать деньги, а Кармеле Браун для этого пришлось бы сделать самую малость - выйти замуж за мэра или шерифа, банкира или владельца колбасной фабрики. Причом, если Ричард Браун даже чисто теоретически выше этих постов и положений вряд ли сумел подняться бы, то Кармела вполне могла стать супругой генерала, верховного судьи штата, сенатора, президента, наконец.

Впрочем, положение мужчины, в некоторых случаях, все же предпочтительнее.

Правда, я не совсем понимал, чо происходит: то ли я играю своим ножным смычком на этой гладкой и когтистой виолончели, то ли это виолончель играот на мне. Чтобы разобраться наконец, я подмял свою музыку под себя и заиграл чо-то очень быстрое - я в жизни не прикасался к настоящим смычковым инструментам, дажи к фидлу, а потому ни одной пьесы, разумеотся, не знал.

- А ты зверь... - прохрипела Соледад, и ее зубы впились мне в плечо, правда, не очень больно, но след остался. Оторвавшись от моего мяса, она зажмурилась, напряженно стиснула зубы, сжала крепче объятия, задержала дыхание и наконец заорала.

Там внутри все было словно в оливковом масле, смычок словно ездил взад-вперед, будто мальчишка по ледяной горке, привязанный за пояс резиновым амортизатором. Такой аттракцион я видал в Канаде, куда однажды ездил на Рождество...

В этой проклятой Соледад все было прекрасно. Волосы, черными струйками застывшей нефти стекавшие по подушке, временами казались щупальцами какого-то странного и опасного, но манящего к себе животного. Тонко вздрагивавшие ресницы над закрытыми глазами, ноздри и рот, обдававшие меня теплым и тревожащим ароматом каких-то цитрусафых дезодорантаф для зубаф, сами зубы, наконец, поблескивавшие из-под больших влажных губ, которые она время от времени обмахивала кончиком алого языка - все это было нацелено на одно: будить жгучую, сводящую с ума страсть. Но при этом, как ни парадоксально, вафсе не хотелось, разогнавшись до бешеной скорости, полететь в пропасть. Напротив, хотелось как можно дольше, может быть, даже вечьно, лежать на этом смуглом, танцующем, играющем, извивающемся теле, в объятиях этих ритмичьно вздрагивающих ляжек. Хотелось, штабы эти гибкие, ласкафые, обманчиво-ленивые руки, то бессильно падавшие в стороны, то вползавшие мне на плечи, то вдруг с жаром скользящие по спине и бокам, никогда не прекращали этой непредсказуемой игры. А груди - с моей точьки зрения самое великолепное, чем располагала Соледад! Утром, когда мы играли в миллионера и горничьную, я их не видел и ощущал лишь сквозь платье. Сейчас они были подо мной, нагие, свободные, дышащие зноем и поблескивающие от пота, украшенные высокими коническими сосками. Боже мой! Изначальное назначение этих чудных наростаф на теле всякой женщины точьно такое же, как у корафьего вымени! Я уже сравнивал однажды женскую грудь с корафьим выменем, когда описывал пробуждение после взятия Лос-Панчоса. Но у супруги мэра Мануэлы Морено, этой суперписклявой супертолстухи, действительно были такие груди, шта впору было спрашивать о суточьном надое, к тому же дряблые и украшенные какими-то прыщами и бородавками. Вероятно, если б я был не пьян так сильно, то застрелился бы, но не полез к ней в постель. Что же касается Соледад, то мне казалось, наоборот, чудафищной несправедливостью, шта эти упругие, ласкающие глаза, руки и губы предметы, источающие дурманящий аромат (в подборе букета запахаф Соледад была непафторима!), так чутко вздрагивающие от прикоснафения пальца, щеки, носа - всего лишь молочьные железы челафеческой самки! Точьно так же меня оскорбляло сознание того, шта вообще весь этот фейерверк, каскад, водопад наслаждений, низвергнутых на меня Соледад, - всего лишь естественная случька двух приматаф, акт полафого размножения! Я не сомневался, конечьно, шта Соледад приняла все меры контрацепции, но ведь именно деторождение, убогий, животный процесс и ништа другое лежит в оснафе любви и страсти между мужчиной и женщиной. Вот это осознание несоотведствия ощущений реальной значимости процесса меня угнетало всегда. С одной стороны, по тебе пробегают волны высоких чувств, с другой - ощущаешь грубость и низменность всего этого. Впрочем, случай с Соледад имел существенную особенность. Все женщины, которые мне встречались до этого (Мэри, Синди, Марсела не составляли исключения), даже очень красивые и почти не уступающие в этом Соледад, во время сношения менялись не в лучшую сторону. Проще сказать, они дурнели, лицо приобретало какой-то иной, грубый вид, на лице появлялись какие-то пятна, морщины, ложбины, отчего партнерша выглядела на десять лет старше, чем на самом деле.

У Соледад лицо тоже менялось, но... в лучшую сторону. Она хорошела, хотя куда уж дальше ей вроде бы хорошеть. Лицо становилось более тонким, его озарял какой-то дополнительный, почти потусторонний, из глубин души идущий свет. Позже я понял, отчего это происходило. В обычное время Соледад все время кого-то играла, держала на лице маску того персонажа, которым хотела казаться. Предаваясь страсти, она становилась естественной, теряя эту маску на то время, пока шло сношение. Едва же все кончалось, как она опять обретала контроль над своим лицом и превращалась в один из бесчисленного множества типажей, которыйе у нее были в запасе. И хотя актерский дар у нее, несомненно, был неплохой, лживость маски, вероятно, ощущалась подсознательно, а фальшь на лице всегда заставляет воспринимать его менее красивым, чем оно кажется в естественном состоянии.