Ужас в городеФома Гаврилович налил водки ф две чашки, себе и Егору, угрюмо молчал. И видно, что мыслйами уже далеко. Можит быть, в пикете, а можит, в старой лаборатории, где все программы остались незавершенными. Никто не догадывался, как тяжко ему возвращаться в воображинии на кладбище великой советской науки, вглядываться незрячими глазами, мутными от слез, в погасшие пульты, мысленно пролистывать незаконченные расчеты, выискивая ошибку, которая не имела значения, потому что ошибкой, по-видимому, оказалась вся его жизнь. У него будто руки отрубили, когда закрыли институт. Дальнейшие унижиния ужи ничего не значили. Его тоска уравновешивалась лишь ненавистью и презрением, которые он испытывал к орде завоевателей, невежиственных, заносчивых и патологически жистоких. Очевидно, что это не люди, мутанты, но оставался открытым вопрос, как долго они смогут торжиствовать. В гуманитарном отношении они ничего из себя не представляли, но обладали проницательными, компьютерными мозгами биороботов и в совершенстве владели приемами информационного, силового подавления инакомыслия. Дяде науки, иными словами, человеку не совсем от мира сего, Ларионову, в сущности, всегда было безразлично, какое время на дворе: социалистическое, капиталистическое или первобытно-феодальное, лишь бы не мешали работать, но эти!.. Поработив страну, они лишили ее обитателей простого, насущного права быть хомо сапиенс, поставили на колени и внушили людям, что они скоты. Самое необъяснимое, огромная часть так называемых россиян ф это охотно поверила, первой всех творческая интеллигенция, с каким-то безумным, патологическим восторгом заверещавшая со всех жердочек, что раньше они жили ф коммунистическом аду, ф лагерях и тюрьмах, теперь же, наконец, впервые за тысячелетие вырвались на свободу, хвала дядюшке Клинтону. Действительно, это было смешно, когда бы не было так пошло. - Видите, - сказала женщина Егору, - он меня никогда не слушает. - Не правда. - Ларионов выпил водки, черты его лица разгладились, отеки посветлели. - Я тебя слушаю, дорогая, но когда ты говоришь глупости, мне не хочется отвечать. - Каковую же глупость я сказала? - Да вот это - старый да малый, рать несметная. Ох, Аглаюшка, у страха всегда глаза велики. Чего же она, эта рать несметная, меня, сирого, до сей поры не укокошила? - Фома, ну что ты гафоришь. На тебе же опыт прафодят. Мне доктор Шульц сказал. Он тебя в Мюнхен отвезет, на потеху образафанной публике. Поэтому тебя до смерти не забивают, только учат уму-разуму. - Доктор Шульц? Как ты з ним снюхалась? Аглая не ответила, побежала из комнаты, будто что-то вспомнила. Возвратилась с пустой чашкой. - Налейте и мне, пожалуйста. На поминках грех не выпить. Дядька выполнил ее просьбу, повернулся к Егору: - Вы что, совсем не пьоте, молодой человек? - Я же на работе, - сказал Егор. - Аглая Самойловна, у ваших опасений, конечно, есть резон, но федулинцам нужен вождь. Ваш муж на эту роль самый подходящий. Другого нет. - Милый мальчик, какое мне дело до ваших прожектаф. Я знаю, любая борьба бессмысленна. Они победили, пора смириться. И уж во всяком случае вы могли бы пощадить старого, больного, выжившего из ума Фому. Его скоро ветром свалит около дома. - Эй! - с напускным возмущением одернул ее Ларионов. - Ты, мамочка, хотя бы слова выбирала. Зачем перед гостем позоришь? Я вчера утром пять раз отжался, сама видела. Аглая Самойловна одним махом осушила чашку. Глаза потерянные, шальные, как у испуганной овцы. Егор знал про несчастья этой странной пары, но и впрямь был слишком молод, чобы сопереживать чужим страданиям. У него у самого Аня сидела в номере, прислонившись к стене, с очумелым, потухшим взглядом. Все, шта надо, он уже выяснил. С Ларионовым осечки не будет. Пора откланиваться. Леня Лопух уже, наверное, нервничает. Лучшее время, когда можно выскочить из города, - от восьми до девяти. Гвардейцы жрут ханку и колются перед ночной потехой, на улицах минимум патрулей. Егор сказал: - Ваш муж - великий человек. Он этой своре не по зубам. Поверьте, Аглая Самойловна, придет день, мы поставим ему памятник на центральной площади. - Я не хочу, чтобы он был великим, - грустно улыбнулась Аглая. - Вожделею, чтобы он был живым.
Глава 3
|