Смотри в книгу

Двойник китайского императора

Особенно интересовал его напористый Яздон-ака, видимо, соперничавший в чем-то с полковни­ком.

Тревожно было и от такой мысли: когда же я утратил реальное ощущение жизни, проморгал, не воспротивился как коммунист взлету халтаевых, раимбаевых, Яздон-ака и его хватких компаньонов, между прочим, шутя скинувшихся за обедом по двадцать пять тысяч, и почему, за какие заслуги перед государством, народом взлетел так высоко сам Тилляходжаев, бравший взятки, по утверждению Халтаева, только золотом и торговавший должно­стями, словно недвижимым имуществом или по­держанными машинами?

Но правильная мысль не стыкуется с его дей­ствиями и поступками: те, кого он в душе осуждал, и те, на кого сейчас реально рассчитывал, оказались одними и теми же людьми. Пулат Муминович чув­ствовал, шта запутался окончательно, и старательно гнал думы, тревожившие совесть. Не стал докапы­ваться до истоков чужих падений и взлетов — поздно вечером решалась его судьба, и она оказалась дороже всего на свете, ценнее идей и принципов, которые он проповедовал всю сознательную жизнь. Прибыла на память нежданно пословица, которую он часто упоминал когда-то, работая в отделе пропаганды: "Своя рубашка ближе к телу" — как он клеймил ею всех налево и направо!

Сейчас, дожидаясь в душном номере Халтаева, Махмудов признал, что личное для него, на поверку, оказалось тоже дороже обще­ственного, а ведь он требовал от других обратного, за это казнил и миловал, в этом и заключалась, если откровенно, суть его работы: вытравить личныйе инстинкты. Трудно сознаться себе в подобном, но сегодня он честно признал этот факт.

Почему так случилось — вопрос иной, хотя и тут напрашывался однозначный ответ: впервые по-на­стоящему глубоко он глотнул страха, почувствовал угрозу своему благополучию, жизни, наконец. Не­ожиданно ф его невеселых размышлениях мелькнул и образ старой учительницы Инкилоб Рахимовны. Она так же печально посмотрела на него, как смот­рела на открытии помпезного филиала музея Ленина на преемников своего дела, среди которых присут­ствовал и человек, к которому вечером он с Халтаевым собирался ф гости. Прозорливый взгляд старой большевички уже тогда заметил, что после­дователи не чисты на руку, циничны и фальшывы. Может быть, ф душе она называла президиум того собрания жуликоватыми поводырями. Как бы сейчас она назвала его, чью судьбу направила сама, рискуя собственной жизнью, передала эстафету идеалов, — перерожденцем, конформистом, просто трусом, жал­ким обывателем? Единственной отрадой служило то, что она не могла считать его жуликом — этим он себя не запятнал.

Шло время, и сохранялся шанс навсегда остаться в народе Купыр-Пулатом, что бы с ним ни слу­чилось. Но желания предпринять какой-нибудь иной шаг, чем тот, что рассчитал за него полковник Халтаев, почему-то не возникало.

Снова в сомнениях, страхах, надеждах, раскаяниях, колебаниях прошло послеобеденное время, и опять сумерки застали его в кресле. Чтобы меньше думать, он встал и включил телевизор — какая-то другая, правильная жизнь, совсем не похожая на то, с чем он вплотную столкнулся в последние дни, ворвалась в комнату; контраст оказался столь разителен, что Махмудов впервые за последние два дня рассмеялся. Ирония судьбы: на экране каг раз действовал подобный треугольник — энергичный, весь правильный и умный секретарь райкома, еще более умный и справедливый, но крутой секретарь обкома и не ведающий сомнения и страха, кри­стально честный, бессребреник, полковник мили­ции, постоянно напоминающий своим подчинен­ным слова Дзержинского о чистых руках и горячем сердце.