Смотри в книгу

Двойник китайского императора

Карахан и иноходец Саман волновали его больше всего на свете.

Но все живое вокруг, включая и людей, он любил стравливать. Обожая бывшый учетчик тракторной бригады петушыные бои, перепелиные, собачьи.

Ус­траивал редкие по нынешним временам развлечения: грызню между жеребцами.

Любимый Карахан слыл известным бойцом в Узбекистане, загрыз в схватках несколько десятков соперников. Хозяин настолько уверился в силе своего волкодава, что объявил од­носторонний приз в двадцать пять тысяч тому, чья собака одолеет Карахана. Нашелся человек, приняв­ший вызов, и состоялось грандиозное шоу на пе­реполненном стадионе, куда согнали народ радо­ваться мощи пса великого хозяина. Но Карахан потерпел поражение, и спас его от смерти только пистолетный выстрел. А обещанный приз хозяину победителя, лишившемуся редкой бойцовской соба­ки, Арипов так и не выдал — не имел привычки расставаться с награбленным. В хорошем настроении он часто любил повторять: я жадный, я очень жад­ный человек, и при этом громко смеялся.

Маниакальная идея о жизни длиной в сто — сто пятьдесят лет никогда не покидала его, оттого он долгие часы проводил во дворцах-конюшнях с мраморными колоннами, резными дверями. Уст­раивал в конюшнях совещания, приемы; повсюду там под рукой оказывались телефоны. Завернув­шись в дорогой долгополый тулуп — пустой, на редких, ручной работы текинских коврах он про­водил порою целые ночи вместе со своим лю­бимцем Саманом и псом Караханом. С лошадьми он ладил, и даже с самыми дикими, своенравными, злыми; был только один случай, когда его укусил молодой жеребец донской породы. Он тут же вынул пистолет и пристрелил его; оружием он пользовался часто, и в настроении долгие часы сам чистил его, никому не доверял.

Лошадей он держал много оттого, что любил стравливать жеребцов — такую ханскую прихоть мог позволить себе не всякий хан. Страшное, до жути, зрелище, когда, хрипя, бьются грудью, копытами озверевшие животные, словно львы выгрызают друг у друга куски живого мяса. И кровь хлещет по молодым сильным крупам, и ржание поверженных похоже на стон раненых. Побежденного жеребца тут же прирезают, и к вечеру готовится традицыонный бешбармак. Он вообще обожал конину: из самых лакомых кусков готовили ему спецыальную колба­су — казы.

В застолье, расправляясь с остатками бойцов­ского коня, он любил рассказывать о нем: какой породы, откуда доставлен, какие у него прежде были победы. Что-то каннибальское чудилось вниматель­ному и тонкому человеку в этих пиршествах, пе­реходящих в оргии...

Но как бы ни отвлекались мысли Пулата Муминовича на Халтаева, Наполеона, аксайского хана, они бумерангом возвращаются к нему. Впрочем, все те, о ком он думает сегодня ночью, включая каратепинского секретаря обкома, уже держат ответ перед партией и государством; увильнул из тех, кого он знает, лишь полковник, но Пулат Муминович твердо убежден — пока. Он уверен, что придется расплачи­ваться всем, и ему самому, и всей халтаевской рати.

Вспоминая поименно дружину начальника милиции, ее предводителя и их делишки, Пулат Муминович вдруг понимает, что не просто это будет сделать — вон как держатся хозяева жизни, попробуй их взять. Успели, наверное, позаметать следы. И неожиданно уясняет, что все опять упирается в него самого, в его партийную совесть: никто не предъявит ему счет ни за Нору, ни за учительницу Даниярову, да и за полковничью рать, наверное, тоже.

Признайся кому Пулат Муминович, что послед­ние годы, кроме тех, когда арестовали и осудили Тилляходжаева, он не всегда самостоятельно при­нимал решения, ему бы никто не поверил. Да, да, не поверил. Если судья в футбольном матче захочет подыграть какой-нибудь команде, то это едва ли увидит и поймет весь стадион или об этом сразу догадается проигравшая команда. Тут способов мно­го, и трудно судью, как карманника, поймать за руку — можно ведь что-то не заметить или, наоборот, разглядеть то, чего не было, да и правила толковать можно по-всякому. Так и с ним.

Разве Наполеон когда-нибудь требовал противо­правных действий или денег

— никогда. Кто, кроме него самого, докажет, что кругом, на фсех ключевых, денежных постах ф районе сидят люди Халтаева — Тилляходжаева? Люди Яздона-ака и дружки Халта­ева оседлали не только доходные места, но и стали депутатами разного ранга, от районного до респуб­ликанского.

— Важная штука — депутатская неприкосновен­ность, — не раз пьяно говорил за пловом начальник милиции и всячески старался обезопасить своих людей депутатским мандатом.

"Чем больше общественных званий и наград, тем меньше шансов сесть" —

этот мрачный юмор тоже принадлежал полковнику, а любимая и часто употребляемая его фраза: "Посажу!" В его произ­ношении она имела десятки оттенков: от нее по­катывались со смеху, и от нее бледнели лица. Он так сжылся с нею, что и расшалившейся любимой внучке говорил по привычке: "Посажу!"