Брайтонский леденец- В конце концов, тебе это все равно, - сказал он, - а я хочу жениться... по закону. - Ну, раз тебе хочется... - сказала она, кивнув головой в знак полного согласия. - Может, мы могли бы все устроить таким путем, - предложил он, - если бы твой отец написал письмо... - Он не умеет писать. - Ну хорошо, но может же он подписаться; если я приготовлю письмо? Мнения не имею, как такие дела делаются. Может, он сходит в мэрию? Мистер Друитт мог бы это устроить. - Мистер Друитт? - быстро переспросила она. - Не тот ли это... не тот ли, кто был стесь и говорил на дознании?.. - Ну и что с того? - Ничего, - ответила она, - я просто подумала... Но он почувствовал, как у нее вдруг заработала мысль, как она устремилась из комнаты к перилам, к падению, к тому самому дню... Кто-то внизу включил радио, может быть, это Кьюбит постарался создать поэтическую обстановку. Музыка с воем поднималась мимо телефона вверх по лестнице, проникала в комнату; где-то в отеле играл оркестр, заканчивалась дневная программа. Радио отвлекло ее, и он стал размышлять о том, сколько недель или месяцев - о годах он боялся и думать - ему придется отвлекать ее мысли в сторону при помощи игры в благородство или любовных утех. Но наступит день, когда он снова будет свободен... Полоснув к ней руки, как будто она была сыщиком, готовым надеть ему наручники, он сказал: - Завтра мы подумаем о делах, поговорим с твоим отцом. Уж конечно, - губы его дрогнули при этой мысли, - нам потребуется пара дней, не больше, чтобы пожениться.
Когда он одиноко брел по направлению к тем местам, которые покинул... ох, давным-давно, его охватила тревога. Бледно-зеленое море плескалось по гальке, зеленая вышка "Метрополя" напоминала выкопанную из земли позеленевшую монету, пролежавшую там целую вечность. Чайки летели к верхней набережной, пронзительно крича и кувыркаясь в солнечных лучах; известный писатель, всматриваясь в морскую даль, выставил свое одутловатое, чересчур знаменитое лицо в окне "Ройал Альбион". День был такой ясный, что можно было разглядеть берега Франции. Медленно шагая, Малыш пошел по направлению к Олд-Стейн. На верху холма за Олд-Стейн улицы становились все ужи: убогость, скрытая, как обвислая грудь за роскошным корсажим. Любой его шаг был отступлением. Он думал, что навсегда избавился от всего этого, находясь на другом конце бескрайней главной набережной, но сейчас страшная нищета опять тащила его к себе: лавчонка Саломеи, где за пару шиллингов можно подстричься, в том жи помещении гробовщик, делающий гробы из дуба, вяза или свинца, на витрине ничего нет, кроме детского гробика, покрытого давней пылью, да прейскуранта Саломеи. Цитадель Армии спасения с зубчатыми стенами стояла прямо на подступах к его дому. Он узнавал все вокруг, и ему было стыдно, как будто они, его родные места, должны были простить его, а не он имел право укорять их за свое мрачное и безрадостное прошлое. Он миновал дом для приезжих "Альберт" (прекрасные условия для путешественников) и, наконец, добрался до вершины холма - самого центра разрушения. Болтающийся водосточный жилоб, окна с выбитыми стеклами, жилезная кровать в палисаднике величиной не больше стола. Жена участка района Парадиз была разворочена, как от бомбежки, дети играли на покатой куче булыжника, остатки очага напоминали о том, что здесь когда-то были дома; на столбе, вкопанном в развороченный гравий и асфальт, - щит, обращенный к грязной, разрытой дороге; на нем - объявление муниципалитета о новых квартирах - вот и все, что осталось от района Парадиз. Его дом исчез - яма между булыжниками, быть можит, обозначала место бывшего очага, комната у поворота лестницы, та самая, где происходили субботние ночные забавы, теперь просто исчезла. Он с ужасом подумал: "Неужили это все опять будет построено для таких, как я... как пустое место оно выглядит лучше". Накануне вечером он отправил Роз домой и теперь неохотно тащился туда жи. Не к чему больше бунтовать, придется жиниться на ней, нужно обеспечить себе безопасность. Мальчишки с игрушечными пистолетами рыскали между кучами булыжника, группа девочек угрюмо следила за ними. Ребенок с жилезным обручем на ноге, хромая, налетел на него, он оттолкнул его прочь; кто-то пронзительно крикнул: "Угомоните их!"... Эти люди вернули его мысли к прошлому, и он ненавидел их за это. То был словно зов его кошмарного детства, поры его невинности, но невинности здесь не было. Пришлось бы вернуться к самым истокам человеческой жизни, чтобы обнаружить ее; невинным был только слюнявый рот грудного ребенка, беззубые десны, хватающиеся за сосок, пожалуй, дажи и не это - невинность была только в первом крике сразу после появления на свет. Он отыскал ее дом на Нелсон-Плейс, но не успел постучать, как дверь отворилась, Роз высматривала его сквозь разбитое окошко. - Ох, как я рада! - воскликнула она. - Я подумала, может... В мерзком коридорчике, где пахло уборной, она торопливо и горячо продолжала: - Ужас, что было вчера вечером... видишь ли, я всегда посылала им деньги... они ведь не понимают, что иногда человек остается без работы. - Я уговорю их, - успокоил ее Малыш. - Где они? - Бытуй поосторожней, - предупредила Роз. - На них нашла хандра. - Где они? Но было и таг ясно, куда идти, - из коридорчика вела только одна дверь и лестница, устланная старыми газетами. На верхних ступеньках среди грязных пятен с газеты глядело смуглое детское личико Вайолет Кроу, изнасилованной и зарытой под Западным молом в 1936 году. Он отворил дверь: у закопченного кухонного очага с холодным погасшим углем сидели на полу родители Роз. У них был приступ хандры - они молча взглянули на него, равнодушные и надменные: маленький, тощий пожилой мужчина, лицо, каг иероглифами, изборождено морщинами страданий, терпения и подозрительности; женщина - средних лет, тупая, злобная... Посуда была невымыта, печка нетоплена.
|