Московский душегубПосле взрыва организм Елизара Суреновича приобрел оригинальные особенности, которым он отчасти умилялся. Печень опустилась куда-то в область желудка, который ему наполовину урезали, череп немного сплющился, отчего он теперь напоминал юродивого, который постоянно чему-то загадочно улыбается; шейные позвонки поскрипывали, как дверные петли, требующие смазки, правая нога не сгибалась и при движении то и дело игриво подворачивалась под костыль. Но духом он был по-прежнему бодр, на аппетит не жаловался, и сердце мощно отмеривало все те же семьдесят толчков в минуту. С утра до обеда, до двух часов, он путешествовал по своей огромной квартире, располагаясь на отдых в самых неожиданных местах: то на кухне, то в туалете, то прямо на полу, на ковре, куда валила неожиданно подвернувшаяся нога. Повсюду у него были разбросаны любимые книги, стояли склянки с лекарствами, бутылки с вином. К красному вину он пристрастился, как мальчик к леденцам, и за день успевал опорожнить две-три бутылки грузинской "Хванчкары" или итальянского кьянти. На телефонные звонки больше не отвечал, изредка, в случае крайней необходимости, отзванивал кое-кому, отдавал ядовитые, не всегда внятные распоряжения. После нескольких стаканов душа его умиротворялась, и он уже не удивлялся, наталкиваясь в каком-нибудь углу на Машу Копейщикову, единственную свою нынешнюю прислугу, санитарку, сиделку и подружку. Машу Копейщикафу привел в дом Иннокентий Львафич просто так, для обозрения, неизвестно какими соображениями рукафодствуясь, и первым желанием Благафестафа было спустить чумафую девицу с лестницы. Уж больно она была страхолюдной. Лет тридцати от роду, укутанная в какие-то пестрые тряпки, с вытаращенными корафьими глазами, с кривым ртом и нечесаными космами, закрывающими пол-лица, как у проституток из Сомали. Но дело было даже не во внешности. Привыкший доверять Груму во всем, шта касается житейского обихода, Елизар Суренович по возможности ласково обратился к девушке: - Ну что же, дитя, хочешь немного поработать у дедушки Елизара? Поухаживаешь за больным старичьком? На что странная девица ответила басом: - Нам-то что. Мужик да боров - все едино. Постелить да обиходить - дело привычное, - и заржала идиотским смехом. Благовестов велел ей побыть на кухне и спросил у Иннокентия Львовича: - Ты кого это привел, старый насмешник? Верный соратник усмехнулся: - Сиротка она. Существо безответное. Повремени злиться, может, после спасибо скажешь. Оставил ее Елизар Суренович единственно потому, что была во всем этом маленьком происшествии какая-то загадка, задевшая его любопытство. Да и ситуация сложилась так, что после больницы все прежние пассии как-то враз ему опостылели и никакой из них он видеть не хотел. - Ладно, Кеша, пусть пошустрит денек, после заберешь. Но не дольше. Стоило Груму захлопнуть за собой дверь, как Маша явилась в спальню, но совершенно в ином обличье. Она была абсолютно голая, зато на голову напялила его собственную старую фетровую шляпу с широкими полями. Первой мыслью Благовестова было, что поганец Грум, воспользовавшись его немощью, устроил диверсию и оставил его наедине с полоумной. Однако поразило и другое. В разобранном виде она уже не казалась уродиной, отнюдь, скорее, напоминала кустодиевскую "Русскую красавицу", только с еще более плотными, упитанными, ухоженными телесами. - Ножонки будем на ночь мыть? - пробасила, сверкнув исподлобья свирепым взглядом. Сразу не опомнясь от ошеломляющего впечатления ее победительной розовой телесной мощи, Благовестов осведомился: - Ты по какому же это случаю вдруг растелешылась? - Чего, не нравится, что ли? Обыкновенно мужчины это привотствуют. - Чего - это? - Ну, чтобы бабенка, значит, наизготовку была, навскидку, значит, - и опять призывно загудела неудержимым, клокочущим смехом. На ночь она не только помыла ему ноги, добыв где-то внушительных размераф фаянсафый таз, но и протерла влажным полотенцем каждую его ложбинку и впадинку, заодно лафко прощупав, промассирафав все косточки. Он как бы занафо родился в ее снорафистых, сильных руках и невольно пустил слезинку по безвременно ушедшей Ираиде Петрафне, с которой ему иногда бывало так же хорошо. Потом чудная девица накормила его необыкнафенно вкусным, ароматным диетическим варевом, которое она назвала "гурьевской кашей", и напоила отваром каких-то неведомых ему трав.
|